class="v">или же летчик – земле, что рванулась навстречу.
Как мелькает! как мельком! как мел
синевы нутряной не скрывает,
если яркое солнце и ясно увидеть успел —
чем кончается боль роевая!
Как я давно превращен, как надолго я вдавлен
точкой невидимой в тонкослоистую почву,
где и любовь неземная питается давним —
дафниями сухими да мотылем непорочным!
Рисовали бы царствие рыб
либо цельный брикет океана,
или только детей, синеватых и ломких на сгиб,
или водоросли, аэродромы и аэропланы…
Нет! не судьба, не аквариум – нечто напротив!
Автопортреты меня окружают, как точку зиянья.
Стол пробуравлен. В отверстие воздух выходит.
Все нарастающий свист. Разбеганье созвездий. Сиянье.
12 апреля 1975
Тринадцать строк
Как забитый ребенок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твое по законам сиротства,
от страданья к насилию – миг,
не длиннее, чем срок человеческой жизни…
Накопленье обид родовых.
Столько яду в тяжелом твоем организме,
что без горечи точно отвык
даже слышать, не то чтобы думать о чем-то,
кроме нескольких горечью схваченных книг,
где ломается обруч, земля твоего горизонта,
как Паскалев тростник!
Январь 1976
Запись видения
(фрагмент баллады)
Полигоны отчаянья и озарения,
полуграмотные правдоискатели
(палец на тексте),
встретимся – обязательно
в эвакуации, в море гражданского населения,
два свидетеля бедствий.
Я не бредил.
Я в полноте сознанья своего
сначала не увидел,
но ощутил: четыре дня пути
и голода чужое существо.
Шоссе – в направлении Пскова.
У обочины, возле дренажной канавы,
я вижу отчетливо нас:
капли эвакопотока людского,
капли пота на лбу, или брызги великой державы,
мы – свидетели бегства,
и смертные наши тела
меньше наших расширенных глаз.
Да, я знал его перед войною.
С вечной Библией и деревянной гримасой,
с проповедью косноязычной
в ожиданьи Судного часа,
он казался нелепым и скучным.
Но столкнула судьба —
словно зренье вернулось двойное.
– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…
Я сидел на грязной земле.
Я шептал – не ему – «смотри».
ЭТО медленно двигалось:
люди, машины, тележки.
Город пенсионеров и служащих
вытекал без единого слова,
с молчанием жертвенной пешки.
Длинный гул на Востоке.
Шоссе в направлении Пскова,
а у самого горизонта,
над лесом, – крест и крыло.
– Это ангел, – сказал он, —
ангел смерти, карающий зло.
Я разулся.
Я ступил голубыми ступнями
в полужидкую прорву канавы.
Я – черствая тварь, – я ответил:
– Это ангел, конечно,
это памятник чьей-то воинственной славы,
эта баба чугунная над головою
подняла автомат.
Если издали кажется: крест,
значит, истинно: КРЕСТ
в небо выставлен предгрозовое…
Мы тронулись дальше.
Февраль 1978
«Хиромант, угадавший войну…»
Хиромант, угадавший войну
из ладоней, где линии жизни
пресеклись посредине, —
о, я помню о нем, прилипая к окну:
Подо мною круги световые повисли —
над макушками трех алкашей
и мента, говорящего с ними.
Это видно и больно.
Только под ноги можно смотреть, не рискуя
натолкнуться на лица, покрытые марлей
или тряпкой рогожной… только
под ноги, падая в пыль золотую…
Да и то невозможно!
1978
Стихи, написанные в Станиславе. 1979
«кто защитит народ не взывающий к Богу…»
кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков – одна синева и плывучий
гул – одно непрерывное имя
для картофельной почвы – сплошная вибрация, Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль открытую сердцу замыкая в единый
щит всевидимый – в незащитимый
диск печали
1979
«Есть и у целого народа…»
Есть и у целого народа
трудноскрываемый порыв
к самоубийству. Затворив
ходы, и выходы, и входы,
дыхательная несвобода
свое пространство сотворит
по карте, скатанной в рулон,
когда материки шершавы
на ощупь – ни одной державы
не угадаешь, только слом
картона или же бумаги
разрыв проходит посреди
какой-то – лучше не гляди,
какой земли! пускай во мраке
теряются ее зигзаги
как неразгаданные знаки
твоей же собственной судьбы
«Энергичные жесткие лица старух…»
Энергичные жесткие лица старух.
Обесцветшие губы теряются в складках
отмирающей кожи… Корнями тяжелыми рук
погружаются в землю. Скрипит, надрываясь, песок
под ногтями такой желтизны,
словно мозг пожелтел и усох,
словно мир, что вокруг, не опомнится после войны,
не распустит хотя бы слегка
напряженный по ниточке рот,
где улыбка старух синей судорогой губы сведет —
и отвалится, геометрично-горька…
Сгорбленные в очередях,
в толпах памяти, в топях засохшего теста
неподвижно сидят
вечерами у тусклых подъездов…
Связками голосовыми
переплетаясь, похрустывают и скрипят
петли дверей в коммунальной квартире,
всхрапывает водопровод – и затихает опять, —
и в такой тишине, что дрожанье вольфрама
в электрической лампочке стиснуло слух —
отовсюду мне слышатся
