— стукнулся как следует, шишку набил. Это горе невеликое. А вот убился до смерти… Такой крик никого не может оставить равнодушным.
Данька кинулся на крик. Никого расспрашивать, ничего узнавать не пришлось, всё стало известно с самого начала, как может знать лишь человек, владеющий навыками чудодейства.
Семилетний неслух Федька влез на крышу и сверзился оттуда спиной на кучу брёвен, сложенных у стены.
Когда Данька добежал, Федьку уже занесли в избу и уложили на лавку. Малец был без памяти, на губах выступила пена. Тут уже не помогут привычные заговоры, хоть всех кисок и собачек, что отыщутся в деревне, отправить на заклание.
— Смерть иди дорОгой, Федечку не трогай.
А смертынька уже здесь, Федька лежит пластом, дыхания не вдруг и заметить. Федина мать сейчас нахлёстывает лошадь, торопится в Субботино за знахаркой, не подозревая, что это Данька её туда направил, чтобы не мешалась под руками.
Пьяный отец сидит на свободной лавке и неразборчиво бормочет. Данька не вслушивался.
Что-то в лечении Даньке не нравилось. Криво оно шло. Вроде и смерть отвернулась, а что-то не так. Данька подсунул ладонь под спину ушибленного и ощутил хруст кости. Спина была не просто проломлена, но и два позвонка раздроблены в мелкий дрызг. Заставишь эти обломки срастись, мальчишка навсегда останется горбатым.
Неприметными движениями пальцев сквозь вспухшую кожу Данька принялся ставить на место, прикладывать мелкие обломки один к другому.
— Как по снегу дорожка белая, так у Феденьки спинка целая…
Еле слышный стон протиснулся сквозь неподвижные Федькины губы.
— Божья матерь, дай Феде встати…
А рядом пьяный мужлан бормочет своё бестолковое:
— Сидит, колдует. А чего ради? Помрёт мальчишка, значит, судьба. Беда невелика, всегда можно новых настрогать. А ну как калекой останется, корми его потом. Вот кабы дурачок дровец на зиму наворожил или сенокос управил, это было бы дело. Он бы колдовал, а я бы отдыхал толком.
Тошно было слышать такое, и ведь не заткнёшь невежу и из дома не выгонишь. Он тут хозяин и говорит хоть и скверную, но правду.
Появилась привезённая матерью знахарка. Бабка оказалась толковой, нечувствительно усвоила, что можно и что нельзя делать, уселась у постели, отёрла смертный пот и пену с посиневших губ, забормотала свои безвредные заклинания.
От этой вреда не будет, больного можно на неё оставить. Пусть мальчишечка выправляется, сколько силы осталось в поломанном теле.
Кости уже сами срастаются, а Данька уже как бы и не нужен. Данька вышел из избы. Как всегда, после трудной работы невыносимо болела голова. К тому же из-за хозяйских причитаний отчаянно хотелось наворожить поленницу дров, сухих, мелко наколотых.
Пошатываясь, добрёл к чурбачку, на котором сидел несколько часов назад. Сжал ладонями трещащую голову. Больно, а самого себя не полечишь, не полагается ворожею.
Мужики мимо идут с лопатами. У этих сразу видать, работа.
— Данька, чево расселся, бездельник? Видишь же, у нас дел невпроворот. Начальство приехало, велит дорогу править, а мы подрядились Пахому погреб копать. Всё разом управить, сила не берёт. К тому же, самое главное, в кабаке слышишь, как гармошка заливается? Нам туда нужно, а ты уж будь добр погреб наколдуй, да и дорогой тебе подзаняться не грех.
Погреб глубокий, на сухом месте, где бугорок. И не хотел, но через силу начал ладить яму. Кто подскажет как эти проклятые погреба копают? Такое незнакомое чародейство самое что ни на есть трудное. А на больную голову так и вовсе неподъёмное.
Произнёс «Ы», но вышло неубедительно.
Посреди раскопа попался валунок весом пудов двадцать. Вытащить Данька его вытащил, а дальше его куда?
Данька напрягся и, превозмогая головную боль, раздробил камень в мелкий щебень.
Село стояло при тракте. Где-то тракт начинался, куда-то уводил. Данька этого не знал, да и не хотелось ему этого знать. Местами дорога была вполне пристойной, сухой, присыпанной песком и пылью, но в деревнях, где бесчисленные телеги разболтали море липкой грязи, было не пройти ни конному, ни пешему. Свои проезжали позадь огородов, где постепенно образовалась такая же каша. А казённые проезжающие тонули средь уличных хлябей, и их медленно вытягивали, подпрягая крестьянских лошадок.
С месяц тому назад ровно посреди села завяз экипаж губернатора. Тогда и обрушились на общество начальственные громы. Приказано было немедленно дорогу исправить, чтобы на пол копыта нигде грязи не было.
Данька, когда пробирался вдоль плетней, видел труды сельских обывателей. Тоска брала при взгляде на результаты крестьянских деяний. Самые глубокие колдобины были загачены вырубленными кустами, поверх которых нашлёпана неизменная глина.
Никакой колёсный экипаж не смог бы прорваться через подобное препятствие. Не хотелось представлять, что скажет губернатор, увидав такую работу.
Раз за разом Данька что есть сил собирался и выдёргивал ветки из густой грязи. Отшвыривал их на обочину, старался как мог подсушить лужи. Сверху всыпал набитый щебень, который очень быстро тонул. После третьего камня среди лужи появился каменистый островок.
Окрестные поля были каменисты, валуны, которые плуг выворачивал во время пахоты, свозились на опушку или на край дороги, где укладывались в высоченные грудницы. Камни оттуда вынимались редко, только когда приходилось подновлять фундаменты. И вот теперь Данька одну за другой разгребал грудницы, выкатывал граниты, известняки, столбец и дресвяник. Дробил валуны силой воли и сыпал осколки в дорожную грязь.
Замостить всю дорогу Данька не смог, это превышало как человеческие, так и магические силы, но сажен семьсот непроходимого пути оделись серым каменным покрытием.
В изнеможении Данька опрокинулся на траву. Измученные глаза закрывались сами собой. Больше его никто не заставит работать вместо себя.
Громкий скрежещущий звук коснулся ушей. Данька повернул голову, раздвинул веки. Незнакомый мужик, один из тех, что непрозрачны, набирал колотый камень в жестяное ведро. Поднял ношу, высыпал в ожидающую тележку. Данька глядел, ещё не понимая, что происходит.
— Чего встал? — выкрикнул мужик. — Давай помогай, а то у меня пуп с натуги разошьётся!
— Какая тебе помощь нужна? — размеренно произнёс Данька. Выговаривать каждое слово было неудобно, но Данька справлялся, и фразы ложились пригодные. — Хочешь, чтобы я помог воровать чужую работу? С этим делом ты сам как-нибудь справишься.
Как было жаль, что Данька мог только помогать и дарить. А ему бы сейчас размахнуться и съездить вору вдоль ушей.
— Куркуль паршивый! — орал вслед оскорблённый в лучших чувствах ворюга.
Данька уходил, не глядя и не слушая. Единственное, что интересовало его, да и то, чисто умозрительно: как быстро вороватые мужички растащат всю созданную им дорогу.
— Ого, кого я вижу! Да это же наш дурачок! Ты, братец, говорить не научился?
