Святослав Логинов
Лес и город
Путла перевернула страницу и погрузилась в изучение знаков, испещривших лист. Несомненно, это были письмена, скорей всего, волшебные. Если бы удалось проникнуть в их суть, многое множество тайн открылось бы Путле, и вместе с тем пришло бы знание сокровенных сведений. Если бы на страницах хотя бы изредка встречались гравюры, насколько легче было бы понять тайнопись. Рисунок всегда даёт ключ к разгадке написанного.
Лёгкий шорох за спиной привлёк внимание Путлы. Не глядя, она протянула руку и ухватила за длинное ухо любопытную Чуку. Чука задёргалась, заверещала, но у Путлы не вырвешься.
— Много вызнала? — спросила Путла.
— Ничего, как есть ничего!
— Правильно. А вздумала бы врать, то у меня вода в котле в самый раз закипает, Чуку варить.
— Ай, не надо!
— Не надо? А зачем подглядывала?
— Так ведь любопытно. Свербит, аж мочи нет.
— Я так понимаю, что брать с тебя слово, что больше не будешь, бесполезно. А я, вот что сделаю…
— А-а-а!!! Не крути ухо!
— Я его не кручу, я узелок на ухе завязываю, чтобы ты моих слов не забыла. Сейчас ты пойдёшь, уж не знаю куда, отыщешь знатока тайнописи и приведёшь его сюда, чтобы он мне волшебную книгу прочёл и растолковал, как её понимать следует. Всё поняла?
— Ой, ничего не поняла!
— Правильно, тебе понимать и не нужно. Главное, дело исполнить. Давай, беги и без знатока не возвращайся.
Чука умчала, только пыль из-под копыт брызнула, а Путла вернулась к волшебной книге, доставшейся ей неведомыми путями.
Иероглифы на страницах были слишком простыми, чтобы с их помощью можно было написать связный текст, да и немного их было, меньше полусотни. Некоторые из знаков повторялись довольно часто, как только в заклинаниях бывает. Знать бы только звучание этих повторов, можно было бы такого наколдовать… старый маг Вокчупан на зависть бы изошёл. Худо быть неграмотной: смотришь в книгу, а видеть даже фиги не можешь.
Вот этот знак вроде бы похож на идущий дождь. Путла вытянула губы и пошумела, словно дождь, шуршащий по крыше. А ведь и в самом деле, вроде шуршит. С чего бы? Утром вёдро было, день обещался быть ясным.
Выглянула наружу и охнула. Ну и волочина ползёт! На полнеба раскинулась, откуда только взялась? Неужто, сама Путла наколдовала невзначай?
Сквозь кусты, насаженные для непроходимости, ломился Вокчупан. Нечисть, какая поглупей, считала его лешим, но Путла знала, что это человечий колдун, ушедший в лес от людского неустройства.
Вокчупан без стука влез в дом. В самую пору поспел, шуршащий дождик разом сменился ливнем, да таким, что в минуту может промочить.
— Вроде не должно быть дождины — проворчал чародей. — Не иначе, наворожил кто-то. Никак ты, старая?
— Сам ты старый! — окрысилась Путла.
Было время, она неровно дышала, думая о колдуне, но Вокчупан на неё и глазом не косил. Ясно дело, он, хоть и не городской, но из людского поселения. У них в деревне культура, а мы тут лаптем щи хлебаем, пиво варим в старом пне. С сельскими нам равняться не с руки.
— Я-то старый, а ты молодая, да из ранних. Признавайся, твоя работа?
— Умела бы, так у меня бы не залежалось. А так — никак. Сам, небось, напортачил.
— Такого у нас никто не умеет. — Вокчупан обвёл подозрительным взглядом немудрящее Путлино хозяйство. Ничего не углядел, книгу Путла успела припрятать. — Ежели чего узнаешь, ты мне шумни. А то явится кто незваный, хлопот не оберёмся.
— Шепнуть, шепну, а шуметь пускай леший шумит, на то у него глотка широкая.
— Ну, ты и язва. Ладно, пойду я, дождь, вроде утихает.
Чародей полез сквозь колючие заросли. Путла злобно смотрела ему вслед. Потом попробовала шипеть на вызов дождя. Ничего не получилось. Достала и раскрыла книгу. На этот раз дождь припустил, как из дырявой лоханки.
Хорошо, очень приятственно. Выбрала значок, похожий на острую стрелку. Цыкнула зубом, тем, что уцелел во рту. Грома не вышло, зато к дождю прибавился град, да такой ядрёный, что того гляди, голову проломит.
Очень хорошо, просто замечательно.
Путла спешно спрятала книгу. Управилась с этим в самый раз, Вокчупан, спасаясь от падающих на голову кусков льда, бежал к дому.
— Что забыл? — спросила Путла.
— К тебе в гости зайти забыл. Смотри, как мне голову рассадило, давай, лечи.
Здоровенная ледыха, в деревне по весне такие с крыш свисают, рассадила ухо, кровь капала, пачкая плечо.
— Что ж ты не увернулся? — проговорила Путла, наскоро заговаривая кровь. — Хорошо ещё, что по уху, а не в темя, а то ведь такая и до смерти пришибить может.
— Меня, поди, не пришибёт, а я погляжу, кто у нас такими делами занимается, так ему на голову не шишку и не ледышку, а речной валун уроню. Ну, как там?
— Кровь заговорила, а ухо рваное останется.
В дверь, как всегда некстати, сунулась Чука.
— Во, словила, приволокла. Говорит, что знаток.
Поймала Чука мальчишку лет восьми, а может, и поменее. Сам худой, одежонка ношеная. Не иначе подпасок.
— Путла, ты опять за своё? — грозно спросил волшебник.
— Это ты опять за своё!.. — заголосила Путла. — Напраслину на меня возводить! Я и прежде не людоедствовала, а сейчас у меня вовсе зубов не осталось.
— Мальчишку, зачем похитила? Дождёшься, что сюда городские маги с ружьями явятся. Я-то скроюсь, а тебе однозначно конец придёт.
— Не похищала я его. Это Чука, дурында этакая, расстаралась. Я её посылала знатока найти, а он кого нашёл?
— Какого тебя знатока взыскалось?
Хорошо ещё, что Путла не произнесла слово «грамотей», а со знатоком можно и отговориться.
— Песенника мне нужно. Поучусь у него и буду песни петь, а то соловьиные трели поднадоели, с души воротит.
— А уж как ты завоешь, выпь краше поёт.
— Это потому, что я неучёная. А как выучусь, то такую концертину задам, твоё рваное ухо разом не срастётся, так отвалится. А ты, малый, чего стоишь? Давай, пой, даром тебя, что ли, сюда волочили.
Мальчишка хлюпнул носом и, поняв, что если его съедят, то не сразу, жалобно затянул:
— Тётеньки, дяденьки, пожалейте голодного, пожалейте холодного, пожалейте безродного!..
— Ишь, как жалостно заливается… Чупан, у тебя копеечки нет, подать малому?
— У меня-то есть, а ты подавай свои. А то обрадовалась, милостыньку подавать чужими деньгами.
— Мелких нет, а на алтын он ещё не напел. Давай, голосистый, пой ещё.
— Тётеньки, дяденьки, я прошу вашей жалости… —
