станет счастлива с другим, но расчет оказался неверным, хоть и лестным для него; после развода Лана ударилась в науку и, чего Русинский совершенно не хотел понимать — в мистику, пачками приобретая неправильные с точки зрения идеологии снимки и брошюры. Вероятно, — подумал он с печалью, — развод усугубил в ней страсть к иррациональному.
История этого брака терялась корнями в детстве Русинского, в том времени, когда он был весьма впечатлителен. Пройдя через русскую классику, советское кино и базары дворовых бакланов, к семнадцати годам он в глубине души был уверен, что все женщины отдаются с отвращением, амурные дела неотделимы от убийства и тюрьмы, а роды обязательно кончаются смертью несчастной. Затем, в студенческом отряде на картошке, Русинский открыл для себя, что некоторые девушки обожают секс. Он был настолько потрясен, что в том же году вступил в законный брак. Такое сокровище — рассудил Русинский — не должно сбежать, и он доверил его сохранность государству; штампик в паспорте напоминал ему заветный код в камере хранения, записанный для верности на манжетах. Время шло, и открытия сыпались одно за другим. Студенческая жизнь подтвердила самые смелые его подозрения. Он постиг, что девушки отнюдь не против, если не относиться к ним по-скотски и не играть роль пахана, и этот праздник жизни ограничен только проколами в контрацепции и навязчивыми идеями девушек о любви до гроба. На третьем случай Русинский расстался со своей первой девушкой и пустился в свободный полет. Через семь лет он познакомился с Роксоланой.
Ничего подобного он еще не испытывал. Звериное желание уюта и семьи обуяло Русинского. Он больше ни о чем не хотел слышать. Без Роксоланы все теряло смысл, тот самый смысл, о котором он не подозревал еще за час до их знакомства.
Гордая красота Роксоланы цвела нежной, полной изящества жизнью, блеском глаз и улыбки проливаясь в этот мир, замордованный собственными снами. Вместе с тем в Роксолане было что-то несгибаемое, тревожа Русинского. В первый же день он почуял ее иррациональную волю к власти, сила которой, разлитая в слабости, превосходила мрамор его принципов. Русинский строил этот храм убеждений с настырностью обреченного. Он никому не признавался, даже себе, насколько неуверенно он чувствует себя по жизни. Он ясно ощущал, что нет никакой опоры — все распадается в руках. Любое достижение друзей и особенно врагов он воспринимал как вызов, и если бы в его безумной юности кто-либо совершил прыжок без парашюта, он бы забрался еще выше и сиганул с гирей в зубах.
Безумие немного поутихло к тридцати годам. Он выдохся, устал. Не спас даже брак с обожаемой женщиной. Семья была важным обстоятельством, но Русинский не хотел зависеть от обстоятельств. Думая о жизни, он всегда приходил к одной истине: к тому, что он умрет. По десять раз на дню он думал о смерти, и каждый раз открывал ее по-новому. Но ради чего жить? — думал Русинский. Ради семьи? Детей? Участия в демографическом процессе? А что дальше? В семье не было ничего окончательного. Случайности вертели миром по своему усмотрению, делая бессмысленной каждую попытку закрепиться. Не то чтобы Русинский хотел умереть; просто он избегал бездарно прожитой жизни.
Между тем бездарность каждого прожитого дня открывалась все больше. С возрастом напрашивались выводы, от которых он упорно отмахивался: что вести себя нужно тише, спокойней, осмысленней, что у него нет ни единой причины для гордости перед небом, и что он невправе обвинять других, тем паче отправлять их в тюрьму. Русинский бесился. Он не мог смириться с собственными открытиями. Источником этого наваждения, как он назвал проблески разума, он назначил Роксолану, и обращаясь к ней ласково — Лана — он чувствовал себя укротителем, входящим в клетку с тигрицей после разбора с цирковым начальством и встречающим покорность, впрочем необязательную и готовую в любой миг взорваться роковым броском. Между тем все в жизни шло наперекос, и Русинский не придумал ничего лучшего как подать на развод. Лана встретила это решение холодно, без злости, просьб и комментариев, и Русинский всерьез опасался сойти с ума.
Чем слабее узы брака, тем крепче узы любви. Освободившись от паспортной привязанности, Русинский ощутил себя не цирковым укротителем, а вольным охотником, или скорее Маугли, суворовцем джунглей. Обязаловка, ревность разжали свои клешни. Придуманные страсти улетучились, и теперь, лежа на диване, он пытался понять, за каким чертом нужно было ввязываться во все эти долги перед обществом.
Плавно вращалась пластинка. Джо Дассен пел о тишине осени, и на миг представив далекий, недоступный Париж, утопавший в цветах бабьего лета, Русинский подумал: а не вернуться ли обратно к Лане? Ведь примет, непременно… Кому нужна их бесполезная, мучительная свобода? У нее, конечно, есть любовники, но счастливой она не стала, и ему так надоели грязные постельные интрижки, над которыми витал дым одиночества.
— Не ерничай, Русинский! — Лана появилась из кухни и взглянула на него с упреком или даже скорее с нажимом. Ее грудь покачнулись под халатом. — Время наступает интересное. Что-то должно произойти. Что-то большое и поперек горла. Может, война с Америкой, а? Ты свою «Спидолу» еще не загнал?
— Боже упаси. Это единственная матценность, которой я располагаю. Хоть эта ценность, скорее, духовная. Впрочем, «Голос Америки» ничего такого не передавал. Если наши ублюдки шарахнут по ублюдкам из Вашингтона, я сразу сообщу тебе.
Лана вздохнула и закрыла дверцу холодильника. Ее обтянутый халатом упругий живот заставил Русинского подумать о том, сколько времени он может провести сегодня в этой квартире.
Тем времен Лана поставила на журнальный столик тарелку с нарезанной копченой колбасой, две бутылки «Жигулевского» и откупорила банку с огурцами (крышка приятно чмокнула, разжав свою пластмассовую челюсть). По вскрытию этих стратегических запасов Русинский понял, что его встречают.
— Лана, ну зачем такие навороты? Не спорю, так эстетичнее, но можно было не беспокоиться. Просто отрезать кусок.
— Во-первых, так экономнее. Во-вторых, разве так не вкуснее?
— Я воспринимаю вещи целиком, а не по кусочкам.
— Поэтому ты и не любишь романы.
— Да. Я не читаю романы, потому что люблю колбасу, а нее вкус. Извини, я не экономен. Хорошо, что мы разбежались, да?
— Не заводись. Какого рожна ты пошел в ментовку? Писал бы книги. Тебя же брали в Союз.
— Одним Солженицыным меньше. Ничего, страна не заплачет. Ты, кстати, в курсе, что древние авторы ничего не сочиняли? Они назывались так: одни — вьяса, что значит компилятор, другие — липика, что значит летописец. При чем последние были синонимом кармы, а Вьяса — общий псевдоним
