Иногда, растолкав тучи, она показывает небо, синее и блестящее. Небо пахнет холодным ветром.
Во дворе перемены. Песочником, качелями и трехцветными лакированными мячами завладели другие ребята. Гремя погремушками, гремя в барабаны, на все голоса орущие, лезут они из каждой парадной. Они наступают. Они вытеснили Вандербуля и его ровесников. Они завладели двором.
Четыре года прошло с той весны. Генька, Лешка-Хвальба. Шурик-Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредотачиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:
— Геракл — это сила.
— Чапаев… Чапаев тоже будь здоров. Тоже может.
Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет — это возраст героев. Десять лет — это возраст отважных, выносливых и терпеливых.
Генька, у которого не было клички, дергал носом и кривился.
— Асфальтом воняет, — сказал он, чихнув. — А мне вчера зуб выдрали.
Люциндра скосила на него глаза, отворила рот и засунула туда палец.
— Во, во, и во… Мне их сколько вырвали.
— Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий — прямо из кости растет. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб выдернули. Подполковник — вся грудь в орденах.
— Я бы не упал. Я еще и не такое терпел, — самозабвенно похвастал Лешка-Хвальба.
— А ты попробуй, — сказала Люциндра.
— Нашла дурака.
Вандербуль глядел в Лешкины выпуклые глаза. Что-то затвердевало у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчетливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лешка отодвинулся, и Люциндра. В глазах Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали легкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.
— Я вырву, — сказал Вандербуль.
— Ты?
— А неужели ты? — сказал Вандербуль.
Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошел к подворотне. Ребята посыпались за ним.
В подворотне Генька остановил их.
— Пусть один идет.
— Соврет, — заупрямился Лешка-Хвальба.
Шурик-Простокваша заметил:
— Как же соврет? Если зуб не вырвать — он целым останется.
— Вот похохочем, — засмеялся Лешка-Хвальба. — Выставляться перестанет. И чего выставляется?
Вандербуль шел руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чем не думал. Шел, почти не дыша, чтобы не растревожить жесткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.
Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лешка-Хвальба подтянул обвислые трикотажные штаны.
— Вернется. Как увидит клещи, так и… — Лешка добавил несколько слов, из которых стало ясно, что делают люди в минуту страха.
Люцнндра от него отодвинулась. Сказала:
— Дурак.
— Не груби, — Лешка нацелился дать Люциндре щелчка в лоб.
Генька, у которого не было клички, встал между ними. С Генькой спорить не безопасно. Лешка повернулся к нему спиной.
— Простокваша, пойдем, я тебя обыграю во что-нибудь.
Вандербуль шагал вдоль домов. Все герои от Геракла до наших дней шли за его спиной.
Мелкий дождь
Дождь блестел у него на ресницах. Мелкий дождь — он не льется, прилипает к щекам и к одежде.
Вандербулю дождь нипочем. Он его даже не замечает, только губы соленые. Девушки, странный народ, улыбаются ему. Им смешно, что идет он под мелким дождем такой отрешенный и светлый.
— Эй!
Вандербуль споткнулся, почувствовал вкус языка.
— Смотри под ноги.
Под ногами человек, он проверяет в люке телефонные кабели. В мокром асфальте перевернутый мир.
И вдруг засветились пятнами лужи, засняли по краям. На землю хлынуло солнце. Мелкий дождь засверкал и растаял.
Вандербуль повернул к больнице.
В сквере пищали и радовались воробьи. На мокрой скамейке, подложив под себя фуражку, сидел ремесленник Аркадий из Вандербулева дома. Рядом, на Аркадиевых учебниках, сидела девчонка.
Вандербуль сел рядом.
— Аркадий, вам зубы рвали? — спросил Вандербуль.
— Зачем? У меня зубы, как шестерни. Я могу ими камень дробить.
Из открытого окна больницы вылетел крик, искореженный болью. Он спугнул воробьев и затих.
— Ой, — прошептала девчонка.
Вандербуль попробовал встать, но колени у него подогнулись.
— Чепуха, — сказал Аркадий. — Меня высоким напряжением ударило и то ничего. Уже побежали ящик заказывать, а я взял и очухался.
Глаза у девчонки вспыхнули такой нежностью, что Вандербуль покраснел.
— Я пошел, — сказал он. Встал и, чтобы не сесть обратно, уцепился за спинку скамьи.
— Да ты не робей, — подбодрил его Аркадий. — Когда тебе зуб потянут, ты себя за ногу ущипни.
Снова начался мелкий дождь, потек по щекам, как слезы.
— Я пошел, — еще раз сказал Вандербуль. Ноги у него подгибались в коленях, словно из них испарилась вся сила.
— Бедный, — прошептала девчонка. — Я бы ни за что не пошла. До смерти боюсь зубы рвать. И мышей боюсь. Я всего боюсь. — И она положила голову Аркадию на плечо.
А ведь человеку нельзя жить и мечтать, если в десять лет он не испытал еще настоящей боли, не познал ее полной силы, не проверил себя, своей воли.
Девушка в регистратуре читала книгу. Брови у нее двигались в такт с чужими переживаниями и дергался нос.
— Тетенька! — крикнул ей Вандербуль. — Тетенька!
Девушка выплыла из тумана.
— Чего ты орешь?
— Мне зуб тащить.
— Боже, такой крик поднял. Иди в детскую.
Вандербуль сморщился, завыл громко. Одной рукой он схватился за живот, другой за щеку. Ему казалось, что если он перестанет выть и кричать, девушка ему не поверит и выставит его за дверь.
— Не могу-у! Я сюда еле-еле добрался.
Девушка еще не умела распознавать боль по глазам. Она недоверчиво слушала Вандербулевы вопли. Вандербуль старался изо всей мочи с басовитым захлебом и тонкими подвываниями. Наконец девушка вздохнула, заложила книжку открыткой с надписью «Карловы Вары» и, подняв телефонную трубку, спросила служебным голосом:
— Дежурного врача… Софья Игнатьевна, примете с острой болью? — Потом она посмотрела на Вандербуля и во взгляде ее появилось сочувствие. — Только рвать не давай, пусть лечат. Очень обидно, когда мужчина беззубый.
Вандербуль поднялся по лестнице.
На втором этаже в коридоре сидели люди на белых диванах. Молчали. Боль придавала их лицам выражение скорбной задумчивости и величия. Они сидели рядом, но все порознь.
У дверей кабинета стоял бородатый старик в новом синем костюме, красных сандалиях и желтой клетчатой рубахе-ковбойке. Старик ежился под взглядом заносчивой санитарки.
— Поскромнее нарядиться не мог? — санитарка качнула тронным подбородком. — Не по возрасту стиляга.
Старик вежливо поклонился.
— А вы, мабудь, доктор?
Санитарка пошла волнами, казалось, она разольется сейчас по всему коридору.
— Хлеборезка ты старая. Я в
