То, что стало смыслом моего бытия, то, о чем я собираюсь здесь поведать, что я разделил с двумя своими друзьями, казалось, уже дало ответ на этот вопрос, ибо я поверил в чудо, связанное с талантом одного человека. Я имею в виду Жана-Франсуа Шампольона, расшифровщика фараоновых надписей, который 14 сентября 1822 года наконец-то воскликнул:
«Я понял!» Разум одного человека оказался мощнее, чем тысяча других гениев — оттого я и могу теперь написать эту удивительную историю.
По крайней мере, я так думал многие годы, пока не понял, что дело, которому я посвятил значительную часть моей жизни, гораздо таинственнее, чем можно предположить. Чем мог предположить я. Имя Шампольона оказалось связано с невероятной тайной, о которой и будет рассказано ниже.
Огюст Курселль и его преемники должны хранить сей документ, каковой я мучительно заканчиваю, пока тот не пожелтеет за полтора века под замком. И пусть они не усомнятся: соблюдая эту инструкцию, они не просто исполняют последний каприз старика; разоблачения, содержащиеся в этой повести, а равно значимость затронутых персонажей, позволят любому читателю понять, отчего я требую столь длительного молчания.
Также это и повествование тех, кто был участником или простым свидетелем событий, в которых смешались история и судьба их наиболее известных творцов. Бонапарт, ставший Наполеоном, — их составляющая. Он — как бы главная зала. А Жан-Франсуа Шампольон — это замок свода.
Я упомянул императора. Это лишь один из аспектов данного документа, но в 1854 году, когда я пишу эти строки, публиковать сию историю воистину было бы опасно. После государственного переворота 2 декабря 1851 года к власти пришел режим нового Бонапарта,[4]выходца из его семьи, и тот не замедлил провозгласить себя императором французов. Все, что имело отношение к его знаменитому предку, отныне стало святым и подвергается строжайшей цензуре.
Рассказывать о некоторых тайнах, имеющие касание к экспедиции в Египет, разоблачать цель расшифровки (и уж тем более ее результаты) сегодня было бы, по моему разумению, поступком весьма неосторожным. Действительно, существует такая правда, кою в настоящий момент не следует отдавать в руки людей. Станет ли мир мудрее через сто пятьдесят лет? Я надеюсь. Но не мне об этом судить. Что же касается других аспектов данного дела, к коим в прямом и переносном смысле относятся и некоторые иностранные лица, — я вообще не верю, что моя эпоха в силах будет понять.
«Я ничего не могу объяснить», — прошептал я издателю Огюсту Курселлю, вручая ему рукопись. Он всегда был моим другом и пообещал сохранить эти бумаги. Я знаю, что он сдержит слово. Наш договор обязывает и его наследников ничего не читать до 1 января 2004 года. Я заранее прошу у них прощения за гнусную пытку, коей подвергаю их любопытство, но сия благая жертва, полагаю, оправдает доверие, которое я им заранее оказываю; и если, как я надеюсь, этот текст дойдет до того, на кого укажет время, мы преуспеем в первой части нашего предприятия: не обнаружить нашу невероятную тайну до нужного времени и часа.
* * *
Я все время пишу «мы», «наш»… Пора объяснить происхождение этого множественного числа. col1_2, которые фигурируют на этих страницах, соответствуют первым буквам имен трех людей, связанных с этим делом. С. — это Морган де Спаг, Ф. — Орфей Форжюри, Л. — это я, Фарос — Ж. Ле Жансем, последний человек в этой истории, чья главная миссия — рассказать обо всем. Три буквы С. Ф. Л. не образовывают одного имени, это имена троих. Спаг, Форжюри и Ле Жансем, трое ученых XIX столетия; и три друга — это последнее слово, уверяю вас, не было для нас ни лишним, ни пустым.
Прежде чем приступить к многолетней работе над «Описанием Египта»,[5]мы трое ездили в экспедицию на Восток, который мало-помалу навел нас на мысль, что там мы, возможно, отыщем наш Грааль. Мы жаждали разгадать тайны фараонов, и эта страсть создала между нами наипрочнейший из сплавов. Очень быстро Морган де Спаг, Орфей Форжюри и Фарос-Ж. Ле Жансем образовали одно целое, единое до последнего их вздоха.
Морган умер первым. Потом скончался Орфей. Я — последний из троих; ныне пришел мой черед.
Когда мы — скоро, очень скоро — вновь встретимся в мире ином, я уверен, первым чудом станет возрождение нашей дружбы, рожденной на берегах Нила в обществе Бонапарта, шедшего по следам Александра Великого, этого прославленного историей завоевателя.
Наш поход на Восток, какое воспоминание!.. Но этот Восток скрывал в себе нечто иное, более значительное, о чем мы не могли знать заранее: безумная мечта, волшебная мечта Бонапарта о фараонах…
Когда наконец мы поняли его честолюбивое намерение, нам открылась вся безграничность идеи расшифровки иероглифов. Таким образом, данная рукопись предлагает вдумчивому читателю то, что открылось нам, едва начались наши поиски.
Но продолжать — значит обеднить повествования Моргана де Спага и Орфея Форжюри. И потому я уступаю им место.
Я — Фарос-Ж. Ле Жансем, и вы еще встретитесь со мной, когда придет мой черед поведать о моем участии в этом приключении, кое началось в 1798 году и о необычайной и прекрасной сути коего за прошедшие двести лет так никто и не заподозрил.
Но, по правде говоря, кто мог разгадать тайну Шампольона?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУЛТАН ЭЛЬ-КЕБИР Рассказ, написанный Морганом ле Спагом (1797–1799)
ГЛАВА 2 СТРАННАЯ ИСТОРИЯ…
Странная история связана с расшифровкой языка фараонов. Я, Морган де Спаг, математик, коему Наполеон даровал титул графа де Ретеля, и задача моя — описать начало сей истории. Пришло время выполнить эту задачу.
1 июня 1818 года в Париже стоит хорошая погода. Воздух прозрачен и сух, и некая дымка, застилавшая мне взгляд, рассеялась. Я даже чувствую, что готов писать. Давайте уточним: мне семьдесят три года, и это очень удивляет моего друга Фароса-Ж-Ле Жансема. В то время, о коем пойдет речь, ему было всего лишь сорок три, и то обстоятельство, что он столько прожил, казалось ему престранным. Дело не в том, что он желает моей смерти (я уверен, он будет меня оплакивать), но он полагает свою кончину само собой разумеющимся фактом; как будто она должна прийти к нему через час… и раньше, чем ко мне. Фарос всегда был убежден, что он не успеет состариться.
Он любил повторять, что он слабый и больной. Но это мнимый больной: когда я вижу, как он носится по улицам Парижа на десять шагов впереди меня, я завидую этому худому человечку с восковой кожей. Он еще похоронит нас всех. Того же Орфея Форжюри, который чувствует себя прекрасно, хотя и старше Фароса на несколько лет. Подозреваю, наш юный Фарос страдает от единственной болезни: страха подхватить какой-нибудь недуг… В остальном же он — один из самых живых умов, что мне суждено было когда-либо встречать. Нижеследующая история — лишнее тому подтверждение.
