Как только мы вошли в монастырь, Сибил заметила пианино ишепотом спросила меня, можно ли ей поиграть. Оно стояло не в часовне, где лежалЛестат, а подальше, в другом помещении, длинном, пустом. Я ответил ей, что этоне вполне прилично, что это может помешать Лестату. Мы же не знаем, что ондумает, что чувствует, – быть может, ему плохо, быть может, он попал вловушку собственных снов.
– Возможно, когда ты придешь, ты ненадолгоостанешься, – сказал Мариус. – Тебе понравится, как она играет намоем пианино. А потом мы поговорим, ты сможешь отдохнуть и пожить с нами,сколько захочешь.
Я не ответил.
– Мой дом – настоящий дворец по понятиям НовогоСвета, – сказал он с несколько насмешливой улыбкой. – Он оченьблизко. Там есть просторные сады, старые дубы, высокие окна. Ты же знаешь, какмне это нравится. Все в римском стиле. Двери, открытые навстречу весеннемудождю, а весенний дождь здесь чудесен как мечта.
– Да, я знаю, – прошептал я. – Он, наверное, исейчас идет, да?
Я улыбнулся.
– Ну да, я весь вымок, – почти весело ответилон. – Приходи когда захочешь. Не сегодня так завтра...
– Нет, я приду сегодня. – Я совсем не хотел егообижать, нет, но Бенджи и Сибил уже достаточно насмотрелись на белолицыхмонстров и наслушались их бархатных голосов. Пора уходить.
Я посмотрел на него довольно-таки смело и даже получил отэтого удовольствие, преодолев проклятие застенчивости, наложенное на нассовременным миром. В старину, в Венеции, он одевался пышно, как тогда былопринято, всегда украшал себя роскошью – зеркало моды, говоря прежним изящнымязыком. Когда он вечером в мягком фиолетовом полумраке пересекал площадьСан-Марко, все на него оборачивались. Красное было его неотъемлемой частью,красный бархат – развевающийся плащ, великолепный расшитый камзол, а под ним –туника из золотого шелка, очень популярный в то время наряд.
У него были волосы молодого Лоренцо Медичи, прямо с фрески.
– Господин, я люблю тебя, но сейчас я должен остатьсяодин, – сказал я. – Ведь я вам сейчас не нужен, сударь? Зачем? Ивсегда был не нужен. – Я мгновенно пожалел об этом. Дерзким был не тон, аслова. Так как наши мысли разделяла близость крови, я боялся, что он менянеправильно понял.
– Херувим, мне тебя не хватает, – всепрощающим тономсказал он. – Но я могу подождать. Кажется, не так давно, когда мы быливместе, я уже говорил тебе эти слова, теперь я их повторяю.
Я не мог заставить себя сказать ему, что мне пришло времяобщаться со смертными, объяснить, как я стремлюсь просто проболтать всю ночь смаленьким Бенджи – он настоящий мудрец – или послушать, как моя любимая Сибилснова и снова играет сонату. Казалось бессмысленным вдаваться в дальнейшиеобъяснения. И меня опять охватила печаль, тяжелая, явственная, из-за того, чтоя пришел в этот одинокий пустой монастырь, где лежит Лестат, не способный илиже не желающий ни двигаться, ни разговаривать.
– Из моего общества сейчас ничего не выйдет,господин, – сказал я. – Но, безусловно, если ты дашь мне ключ, гдетебя искать, тогда, по прошествии времени... – Я не закончил.
– Я за тебя боюсь! – внезапно прошептал он с особеннойтеплотой.
– Еще больше, чем раньше, сударь? – спросил я.
Он задумался. И сказал:
– Да. Ты любишь двух смертных детей. Они для тебя – и луна,и звезды. Пойдем, поживи со мной, хотя бы недолго. Расскажи мне, что ты думаешьо нашем Лестате, о том, что случилось. Расскажи, может быть, если я пообещаювести себя спокойно и не давить на тебя, ты выразишь свою точку зрения на то,что ты недавно видел.
– Вы так деликатно затрагиваете эту тему, сударь, я вамипросто восхищаюсь. Вы хотите сказать – почему я поверил Лестату, когда онсказал, что побывал в раю и в аду, вас интересует, что я увидел, взглянув напринесенную им реликвию, на Плат Вероники.
– Если захочешь рассказать. Но на самом деле я хочу, чтобыты пришел и отдохнул.
Я положил руку на его пальцы, изумляясь, что, несмотря навсе, что я пережил, моя кожа почти такая же белая, как у него.
– Потерпи моих детей, пока я не приду, хорошо? –попросил я. – Они воображают себя бесстрашными злодеями, потому что пришлисо мной сюда, беспечно насвистывая, в самое, так сказать, пекло живыхмертвецов.
– Живых мертвецов, – сказал он с неодобрительнойулыбкой. – Какие слова в моем присутствии! Ты же знаешь, я это ненавижу.
Он быстро запечатлел на моей щеке поцелуй, что застало меняврасплох, но тут я осознал, что его уже нет.
– Старые фокусы, – произнес я вслух, думая, достаточноли он близко, чтобы меня услышать, или он так же яростно заслоняет от меня своиуши, как я заслоняю свои от внешнего мира.
Я посмотрел в сторону, мечтая остаться в покое, и внезапноподумал о беседках, не словами, но образами, как умели мои прежние мысли,захотел лечь на садовые клумбы среди растущих цветов, прижаться лицом к земле итихо что-нибудь спеть про себя.
Весна на улице, тепло, нависший туман, который превратится вдождь. Вот чего мне не хватало. И еще болотистых лесов вдали, но при этом мненужны были Сибил и Бенджи, нужно было уйти и обрести немного воли, чтобы житьдальше.
Ах, Арман, ее-то тебе вечно не хватает, воли. Не допускай,чтобы повторилась старая история. Вооружись всем, что с тобой произошло.
Кто-то был рядом.
Неожиданно мне показалось ужасным, что какой-то незнакомыйбессмертный вторгается в обрывки моих личных мыслей и, может быть, стремитсяэгоистично приблизиться к моим чувствам. Это оказался всего лишь Дэвид Тальбот.
Он появился из крыла часовни, пройдя по холлам монастыря,соединяющим ее, как мост, с основным зданием, пока я стоял наверху лестницы,ведущей на второй этаж.
Я увидел, как он вошел в холл, оставив позади стекляннуюдверь, ведущую в сад, а за ней – мягкий, смешанный золотисто-белый светдворика.
– Все спокойно, – сказал он, – на чердаке никогонет, и, конечно, вы можете туда подняться.
– Уходи, – сказал я. Я испытывал не злость, а искреннеежелание, чтобы мои мысли не читали, а эмоции оставили в покое. Онпроигнорировал мою реплику с удивительным самообладанием, а потом сказал:
– Да, я боюсь вас, немного, но при этом мне ужаснолюбопытно.
– Ну ясно. Значит, это оправдывает тот факт, что ты за мнойследил?
– Я за вами не следил, Арман, – сказал он. – Яздесь живу.
