другой вариант, согласно которому оратор не говорит со своего места, а обращается с трибуны ко всему Собранию – для нашей темы обстоятельство довольно существенное. Вообще если английский прецедент важен, то потому, что во Франции все развивалось прямо противоположным образом. Разумеется, нельзя исключить, что столкновение лицом к лицу правительственной партии и оппозиции легло в основу двухпартийности, которая стала вырисовываться довольно ясно в течение июля и августа 1789 года в среде французских депутатов. Но что касается деления на «правых и левых», оно возникло по контрасту с этой логикой.
Во всяком случае, оно оформилось и тем более обрело имя далеко не сразу. Зародилось оно, возможно, очень рано, в самом начале заседаний Генеральных штатов, в форме голосования среди депутатов третьего сословия, по видимости не имевшей никакого будущего. В самом деле, 8 мая, когда потребовалось сделать выбор между соперничающими предложениями Мирабо и Малуэ относительно совместных заседаний депутатов трех сословий, было принято решение сосчитать сторонников обоих вариантов следующим образом: «те участники Собрания, которые согласны с Малуэ, перейдут на правую сторону, а те, которые предпочитают предложение Мирабо, перейдут на левую»5. По правде говоря, от процедуры, по причине своей тяжеловесности обреченной остаться исключением из правила, очень далеко до формирования постоянного распорядка. Но вполне вероятно, что людям, оставшимся в меньшинстве, в то время как «наибольшее число» перешло направо, это дало возможность опознать друг друга и объединиться. По-видимому, именно так и произошло – во всяком случае, если верить позднейшему свидетельству, которое, не упоминая этого эпизода, возводит, однако, разделение собрания на «два сектора по обе стороны от кресла президента» к отдельным заседаниям третьего сословия еще до объединения представителей всех сословий в одной зале. «То ли по воле случая, то ли потому, что общее чувство заставляло друзей народа сближаться друг с другом и отдаляться от тех, кто не разделял их убеждения, обнаружилось, что эти депутаты предпочитают левую сторону залы и охотно собираются именно там»6. Следует ли считать, что событие, происшедшее уже после объединения депутатов всех сословий, – возвращение духовенства на то место, какое оно занимало изначально на заседаниях Генеральных штатов, – положило начало формированию правого лагеря?7 Как бы там ни было, несомненно, что уже в последние дни августа, в ходе дискуссии о правах человека, а затем о королевском вето интересующее нас явление становится достаточно заметным для того, чтобы привлечь внимание наблюдателей.
Так, показательно, что Дюкенуа отмечает его в своем дневнике, когда ведет речь о заседании 23 августа, в ходе которого завязался спор по поводу статьи Декларации прав, касающейся свободы вероисповедания. «Примечательно, – пишет он, – что зала разделилась таким образом, что в одной ее части поместились люди, которые, конечно, высказывают порой взгляды неумеренные, но в общем имеют весьма возвышенные понятия о свободе и равенстве…»8. Дюкенуа не дает партиям названий, он поражается прежде всего самому факту разделения, и первые, кто бросается ему в глаза, это «левые», хотя он этого слова не употребляет. «Другая партия, – продолжает он, – занята людьми, у которых взгляды менее возвышенные, убеждения менее определенные и которые потому отличаются слабостью и боязливостью, гибельными в нынешних обстоятельствах». Тенденцию к сбору некоторых депутатов в левой половине и постепенному оттеснению их противников направо подтвердил, насколько можно судить, 29 августа, на следующий день после начала дискуссии о вето, не кто иной, как один из депутатов правой части, барон де Говиль. «Мы постепенно начали узнавать друг друга, – констатировал он, – те, кто остался привержен религии и королю, сгрудились справа от председателя, чтобы не слышать криков и непристойных речей, звучавших в противоположном конце зала». Но самая выразительная часть свидетельства Говиля касается его собственного пути. «Я пытался, – сообщает он, – переходить из одной части зала в другую и не выбирать для себя раз и навсегда определенного места, чтобы быть свободнее в своих убеждениях, но вынужден был покинуть левую часть, ибо там мне пришлось бы голосовать одному против всех, а следовательно, навлекать на себя шиканье трибун»9.
В этих словах виден не только сам факт разделения, но и причина, по которой в течение всей Революции такое разделение не может стать узаконенным, пусть даже негласно. Эта причина – нежелание депутата быть завербованным в чьи-то ряды, которое отнюдь не является фактом чьей-то личной биографии. Оно связано с тем основополагающим политическим идеалом, которому люди Революции сохранят почти маниакальную верность. Поскольку, согласно знаменитой формуле Ле Шапелье, не должно существовать ничего, кроме частных интересов и интереса всеобщего, в ходе дискуссий следует высказывать только мнения строго индивидуальные, дабы их соединение помогло выявить волю поистине всеобщую. Никаких «партий» и «групп», а из разнообразия точек зрения естественным путем родятся единство и универсальность коллективного представительства. Правда, начиная с конца августа 1789 года революционные собрания всегда будут расколоты. На практике их участники с этим смирятся, но никогда не признают это нормальным и даже характерным для их деятельности.
Вдобавок между разделением на практике, которое замечают участники событий, и его первым публичным упоминанием пролегает немало времени. Название появляется, согласно разысканиям Пьера Рета́, изучившего тогдашнюю прессу, не раньше 12 сентября. «Первое четкое, хотя и единичное обозначение, – пишет Рета, – находим в бернских „Политических известиях“, где об „угле Пале-Руаяля“ говорится следующее: „так называют левую часть залы, где обыкновенно собирается эта партия“»10. Более распространенным это обозначение становится, уточняет Рета, только с декабря; именно тогда Камиль Демулен впервые «субстантивирует две половины залы». В своем отчете о заседании 19 декабря, когда было принято решение о выпуске ассигнатов, гарантированных имуществами Церкви, он говорит уже не о правой части, но о «правых», которые располагаются по одну сторону от председателя и которым аббат Мори предлагает покинуть заседание; а те, кто рукоплещет, «как после отставки Мунье», – это не левая сторона, а «левые». После чего, продолжает Демулен, «правые почли за лучшее не уходить, но начался адский шабаш и святоши принялись вопить как резаные»11.
Почтение к историческим истокам вынуждает уделять этому отзыву большое внимание, однако следует сразу признать, что он еще долгое время будет относительно редким. Мы находим нечто подобное под пером некоторых авторов, например у Дюкенуа, который отмечает в начале 1791 года «удивительное поведение правых», а чуть позже констатирует, что «левые разделились на две различные и даже противоположные партии»12. Однако все это исключения, а правилом остается топографическая привязка к «стороне» или «партии», даже тогда – и это весьма примечательно, – когда выражение превращается в синекдоху, обозначающую определенных людей. Так, Шабо заявляет якобинцам
