прививается к этим глубинным структурам и мысленно их продолжает. Плюрализм, который, однако, не носит уравнительного характера по отношению к соперничающим вариантам. Он выдвигает на первый план либерализм, основанный на фундаментальных правах индивидов, отодвигая в тень консерватизм и социализм. Но эта градация не должна смущать. Относительная субординация этих вариантов не мешает им всем прочно сохранять свое место в агонистическом политическом поле, так что вопрос о редукции этого веера возможностей к бинарному выбору между большинством и оппозицией становится еще более проблематичным, чем когда бы то ни было.
Самое же большое новшество заключается в осознании нераздельности этих соперничающих вариантов, которое сопутствует обретению ими нового статуса – обретению, свершившемуся в случае либерализма, нарождающемуся в случае консерватизма или социализма154. Отныне трудно замыкаться в сектантской исключительности и не помнить о том, что ваше убеждение сосуществует с другими, которые не просто наличествуют, но по праву связаны с вашим.
И это еще не все. Ибо переделка структурной рамки коллективного существования и его интеллектуальных выражений обнажает внутреннее напряжение во всех составляющих его элементах. Чтобы получить об этом хотя бы предварительное представление, достаточно упомянуть на самом поверхностном уровне альянс либералов и либертарианцев – следствие господствующего неолиберализма. Нет нужды в глубоком анализе, чтобы заметить внутренние противоречия, превращающие такой союз в нечто нестойкое. При первом удобном случае конфликт между конкурентной дисциплиной одних и анархической беззаботностью других обнаружится во всей своей силе. А на гораздо более глубоком уровне фундамент индивидуальных прав, на котором покоится либеральная идея, отсылает к двум очень разным картинам общества. Равная свобода индивидов, провозглашенная вначале, содержит в зародыше как проект общества равных, так и перспективу свободного рынка, безразличного к неравенствам, которые он способен породить. Изначально существуют два либерализма, либерализм демократический, ставящий на первое место равный доступ к свободам, и либерализм олигархический, возводящий в ранг «железного закона» коллективного существования конкуренцию и естественный отбор лучших или победителей. То же самое касается консерватизма и социализма. Амбивалентность политики, на которую консерваторы возлагают надежды, была выявлена уже давно, а сегодня она вырисовывается еще сильнее. Власть, которая подавляет и навязывает свою иерархию, имеет мало общего с властью, которая защищает и усиливает общинную солидарность. Да и социализм не сегодня начал раздваиваться на конкурирующие варианты. Но на сей раз противоречие проникло в самый источник идеи, на тот уровень, где история входит в противоречие со справедливостью. Каким будет общество по-настоящему социальное? Между независимостью индивидов, требуемой во имя свободы, и более прочной причастностью к коллективу, требуемой во имя равенства, выбор так сложен, что производит почти парализующее действие.
Куда ни глянь, куда ни кинь, везде нас встречает противоречие – противоречие внутреннее, прежде всего с самими собой, а уж потом с противниками. Можно было бы начертить нечто вроде таблицы Менделеева полемических элементов коллективного опыта. Напряжение между ними, по сути дела, не ново. Оно присутствовало и проходило красной нитью в публичных дискуссиях, но было спрятано за резкими оппозициями, выведенными на передний край: класс против класса, лагерь против лагеря, сплоченные правые против объединенных левых. Раскрытие глубинных источников этого напряжения сделало его если не очевидным, то по крайней мере достаточно чувствительным для акторов, чтобы они увидели в нем одну из значительных характеристик политической жизни. Между вынужденным признанием плюрализма и открытием огромных противоречий внутри себя, прежде чем они обнаружатся вовне, дистанция велика, однако единство противоположностей сделалось фундаментальным элементом демократии. Оно помогает изменить климат политической жизни, и, между прочим, не только в направлении ее приятия. Оно предполагает также и отказ, тоже в двух противоположных формах: один отказ мирный и деполитизирующий, проистекающий из нежелания пускаться в неизведанные области, а другой – агрессивный, принимающий форму воинствующего отчаянного сектантства и не боящийся обнажать свое желание подавить собственные противоречия.
Именно этот опыт изменяет статус нашего разделения на правых и левых. Он уменьшает его значение, но увеличивает его долголетие. Он не просто подтверждает его призвание переводить эту нераздельность противоположностей в символику тела, которая сделалась менее очевидной, но не стала от этого менее говорящей. Он сообщает тому, что было тайной функцией, если не эксплицитную, то хотя бы имплицитную форму, и не стоит сильно давить на акторов, чтобы вынудить их признаться: они ощущают связь со своими противниками, и эхо этой связи отзывается в их собственных тревогах. Разделение на правых и левых сегодня имеет вид не такой блистательный, как в ту пору, когда армии выстраивались в боевом порядке для решительного, если не «последнего», боя. Оно утратило часть своей классической функции, заключавшейся в том, чтобы впитывать и резюмировать варианты, предложенные гражданам на выбор. Но зато оно, как выясняется, содержит истину нашего политического существования, и это сулит ему долгую жизнь.
