собираются. А может, сами к нему подойдут, за рыжего спросить. Ясно же, что загонщика под него выслали, узнать, кто он такой по жизни, пацан или лох позорный. Он-то, конечно, пацан, но среди своих, а здесь ему все заново начинать. А не хочется. Быть своим среди чужих не хочется. Любера его враги, нельзя ему с ними, западло.
— Детдомовский? — не унимался рыжий.
— А это правда, что у вас там всех баб… ну того! — Пучеглазый толстяк ткнул пальцем в баранку из согнутых и сомкнутых пальцев.
Щеки вислые, подбородок как холодец трясется, живот выпирает так, что рубашка в брюки не заправляется. Ну какой из него любер? Рыжий тоже и близко на качка не тянет. Парней в классе не очень много, человек семь-восемь, среди них только один более-менее спортивного телосложения, а остальные своим телом и близко не занимались. Жирный так брюхо набил, смотреть тошно. Еще и крутого из себя корчит. Вломить бы ему промеж глаз, да нельзя. Плевать на Бородулина, а мама просила вести себя хорошо, для нее это очень важно. Для нее, для них…
— Нет у нас там баб.
Девчонки в детском доме, конечно, были, и не все сохранили девственность, но с повальным распутством Кеша не сталкивался. Просто попалась одна тварь, сама за рубль в сортире отдавалась и кое-кого из девчонок приобщить успела, но это не стихия, так, непогода, дождь покапал и прошел.
— Вы что там, друг с другом пялились? — хихикнул жирный.
— А ты что, озабоченный? — нахмурился Кеша.
Он мог бы и круче сказать, но вокруг не только ребята, девчонок много, все в белых фартуках, как будто темные носить западло. Видно, серая повседневность здесь не в почете. Платья у всех если не короткие, то близко к тому, и туфли на каблуках. И накрашены все, и модно завиты, так в детском доме ходить никто себе позволить не мог, значки комсомольские на лямках с кружевными оборками, а выглядят как проститутки. Да и разговоры слишком сальные для них, но ничего, стоят, уши развесили.
— Слышь!
Толстый толкнул в грудь, Кеша даже не попытался уклониться. Но и на ногах не устоял, слишком уж мощно толкнули. Не упал, нет, всего лишь сдвинулся на шаг назад. Выдержал, можно сказать, удар, но девчонки этого не оценили, пренебрежительно захихикали.
— Все? — спросил Кеша.
Мама очень просила держать себя в руках, и он все прекрасно понимал. Бородулин ему не отец, в новом статусе Кеша не определен, а в старом — он детдомовский оборванец. Тем более что выглядит он, мягко говоря, не респектабельно. Школьный костюм новый, но висит на нем мешком, и эта дурацкая эмблема на рукаве — солнце под раскрытым учебником, ни у кого в их классе такой эмблемы нет. Костюмы у всех такого же темного цвета, но как будто индивидуального пошива. И платья форменные у девчонок не без изыска, фартуки полупрозрачные, кружева не пышные, но утонченные, как будто на заказ сшитые. Словом, на общем фоне Кеша выглядел белой вороной. И костюм слишком простой, и голова обрита, а как иначе, когда рана на голове. Повязку сняли, но мама взяла, да зачем-то зеленкой мазнула, со стороны он выглядел как лишайный. Правда, посмеялась над этим пока только Агния, новые одноклассники пока не заметили, но все еще впереди.
— Не все! Со мной не садись, понял! — Жирный угрожающе ткнул в Кешу пальцем.
— А с тобой кто сядет? — фыркнул спортивного вида брюнет.
На всех он посматривал свысока, Кешу и в упор не замечал, разговаривал через губу. За стол сел с самой красивой девчонкой, голубоглазой блондинкой с кукольным лицом, очень смахивающей на киношную Мальвину, но Кешу она почему-то не тронула. Одухотворенности в ней не больше, чем в плачущей кукле.
— Я сяду! — вышел вперед рыжий.
Прозвенел звонок, появилась учительница — строгая, сухая, как вобла, роговые очки, шиньон высокий и большой, как вторая голова. Только тогда все заняли свои места. К Кеше никто не подсел, зато в грудь больше никто не толкал.
Только под конец урока он почувствовал боль под задницей. Как будто раскаленный паяльник под ногу сунули, но дергаться он не стал. Знал, как это делается, сам грешен. Зажигалкой нагревается штанина, убирается огонь еще до того, как появляется боль. Жертва дергается, оглядывается, но злодея не видит, обидчик сидит и невозмутимо пишет что-то в тетрадь или слушает учителя. А все смеются.
Подлянку с зажигалкой сделал рыжий, а толстый толкнул Кешу в коридоре, как будто случайно, но с разгона. И громко засмеялся, изнывая от собственной важности. Только никто почему-то не засмеялся. И толстого с рыжим это расстроило. Никем особо не жалуемые, они нашли себе жертву, но это не выводило их в лидеры. Хотя бы потому, что статус у Кеши ниже плинтуса, не велика честь справиться с ним.
Но так и Кеша в лидеры не стремился, не нужно ему это. Зимний сезон уже на исходе, март месяц на дворе, как весна пройдет, и не заметишь, а дальше техникум, новая страница в его жизни. Если до этого не вылетит обратно в детский дом. А все возможно, если он вдруг потеряет над собой контроль и учинит драку. Но, похоже, дело до этого не дойдет, слишком уж слабый противник, рыжий Коробчук и толстый Чеботков, их запала хватит ненадолго, уже завтра они выдохнутся и оставят новичка в покое. А травить Кешу больше некому. Не видел он здесь лихих люберов, которые толпой бросаются на слабых, избивая и отбирая деньги. Даже в десятом классе ничего особенного, ну видел Кеша подкачанных парней, но повышенной агрессии в них не заметил, нормальные ребята, в стаю не сбиваются, никого не задирают.
Занятия закончились, на Кешу не обращали внимания, палки в колеса не ставили, даже Коробчук с Чеботковым угомонились, не стали поджидать его после школы.
За школьными воротами Кеша столкнулся с Агнией, она стояла с подружкой, сумка на плече, пальто с меховым воротником, вязаная шапка с бубоном и ушками, подружка в синтетической шубе в крапинку, голова не покрыта. Кеша стал притормаживать, но Агния мотнула головой.
— Ты меня не знаешь!
Подружка удивленно повела бровью, смерив Кешу насмешливым взглядом.
— Это что за глиста?
Кеша обиделся, но не очень. В конце концов, он далеко не амбал, высокий для своего возраста, метр семьдесят восемь, но в плечах не очень. Или даже совсем никакой. Как-то не очень хотелось уподобляться люберецким качкам.
— Приблуда интернатовская, — все еще презрительно, но уже со смирением сказала
