работавшие инструменты бесполезны. Были, конечно, горячие головы, которые попытались решить свои разногласия по старинке. Но я думаю, воронки, полные золы, чадящие на месте их столиц, ещё не скоро станут пригодными для обитания. Поэтому никто больше не рискует. Конец истории, скука и уныние, а уныние, как известно, смертный грех.
— Я всё-таки не могу понять, к чему ты ведёшь, папа, — сказал Карлос Брухо.
В этот момент в кабинет явился сеньор Сантьяго, в чёрной рясе, перетянутой поясом, похожим на верёвку, в капюшоне, накинутом сверху на его бритый череп, с подносом, на котором лежал тонкий белый планшет и какие-то серебристые полусферы, которые Карлос Брухо вначале принял за печенье в фольге. Сеньор Сантьяго почтительно опустил поднос перед Хуаном Брухо и отошёл в сторону.
— Садись с нами, старый друг, — пригласил его диктатор. — Ты не посторонний.
— За шахматным столом место только для двоих, — улыбнулся сеньор Сантьяго, но, несмотря на собственное возражение, сел, отодвинувшись, чуть поодаль.
— Это верно, — сказал Хуан Брухо. — Но если философски рассудить, то игрок всегда один — Господь. А мы лишь рука, которая переставляет фигуры.
Сеньор Сантьяго одобрительно похлопал в ладоши.
— Сын, — посерьёзнел Хуан Брухо. — Скажи мне откровенно. Не пытаясь угодить или досадить. Ты думал о том, чтобы занять моё место? Я не в том смысле, чтобы свергнуть меня, — поправился он. — А в том, чтобы продолжить моё дело, когда я уйду?
Карлос Брухо долго искал подвох в словах отца, но не смог его обнаружить.
— Иногда я думал о том, что мне делать, когда… если это случится. И я не знаю. Мне кажется, я не гожусь для этой роли, папа. Во мне нет нужных качеств.
Хуан Брухо молчал.
— Я же говорил, — сказал сеньор Сантьяго.
Диктатор сокрушённо покачал головой:
— Да, ты говорил. Да я и сам прекрасно понимаю.
— Ты расстроен, отец?
— Я? Расстроен? Но уж точно не из-за этого. Ты весь в мать, мягкий, погружённый в себя. Я никогда не думал всерьёз передать тебе пост. Ради твоего же блага. Для того чтобы управлять страной нужны такие люди, как я или Сантьяго. А таких как ты, на следующее же утро после присяги на библии удавят в постели, — скорбно подытожил Хуан Брухо.
— Я знал, что ты в меня не веришь, — горько проговорил Карлос Брухо. — Поэтому не чувствую себя уязвлённым или разочарованным. Но что это значит? Чего ты хочешь, отец?
— Я хочу, чтобы меня уважали, — нижняя губа диктатора затряслась, и вибриссы из бровей зашевелились, словно хотели выкорчевать себя, выпрыгнуть и затеряться в извилинах паркета. Тебя скверно заставляли учиться, знаю. Классику ты не читал, тем более переводы. В ту пору, когда Никадагуа ещё была зависима от Испанской короны, русский поэт как-то написал строки, которые не идут у меня из головы. «Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог». Я хочу, чтобы ни одна мерзкая шавка из этой клоаки извращенцев и леваков не могла безнаказанно писать про меня гнусности. Ни одна!
— Ты достойный человек, отец, — сказал Карлос Брухо. — Ты не повинен ни в чём из тех напраслин, которые на тебя возводят. Всё что ты делал, было продиктовано защитой интересов республики, а не твоими личными мотивами. Я знаю это. Народ знает это и уважает тебя, несмотря на то, что твоё правление не назовёшь мягким.
— Я надоел им, — запротестовал диктатор. — Они хотят кого угодно, ничтожного или в сто раз более жестокого, чем я, лишь бы в новостях им показывали другую, новую голову. И вопрос времени, как и когда это желание сбудется.
— Этому не бывать, — убеждённо сказал Карлос Брухо. — Никогда.
— Ты прав, — согласился Хуан Брухо и выпрямился так, что все плашки орденов на его мундире затрепетали. — У меня были сомнения только из-за тебя. Но твой ответ добавил мне решимости.
«Господи, он и верно сейчас объявит об отречении» — пронеслось в голове у Карлоса Брухо. Он нервно схватил бокал и хотел налить вина, но рукавом пиджака неловко смахнул с соседнего подноса серебристую полусферу, принесённую сеньором Сантьяго. Она описала на полу дугу и прикатилась к носку его туфли. Даже сквозь кожаную поверхность обуви Карлос Брухо почувствовал мелкую вибрацию защитного поля, от которой все мышцы в его теле заныли, как будто через него пропускали слабый электрический ток. Он машинально поднял полусферу и вернул на поднос. Судя по маркировке на ней, метазаряд глобанита в её оболочке был так велик, что мог снести всё на поверхности целого континента. А на подносе лежало десять полусфер.
— Пора очистить этот мир от скверны, — торжественно сказал сеньор Сантьяго.
— Уважать себя заставил, — процедил Хуан Брухо, водя указательным пальцем по планшету. — И лучше б выдумать не смог.
Он закончил пальцем какую-то последовательность действий и протянул руки в стороны. Сеньор Сантьяго сделал то же самое. Диктатор и его серый кардинал взялись за руки и посмотрели на Карлоса Брухо, ожидая от него аналогичного жеста.
— Папа, — обеспокоенно проговорил Карлос Брухо, чувствуя как его организм покидают последние следы похмелья. — Я не знаю, кого ты собрался бомбить, но они же сразу заметят, что включился прицел транспространственного заброса. И ответят.
— Не переживай, сынок, — сказал диктатор, сжимая его пальцы до хруста. — Мы ничем не рискуем. Прицел ни на кого не направлен. Мы и отсюда всех достанем. Тиран ничтожной банановой республики, говорите? Что ж, отведайте нашей щедрости, сполна, и пусть никто не уйдёт обиженным.
Карлос Брухо хотел было вырваться, но понял, что в этом нет необходимости, потому что в комнате стало так ярко, что льющийся из-за портьер свет жестокого и несправедливого мира снаружи померк.
