определенных привилегий. Двуличность государственного устройства, в котором в теории царили идеалы справедливости, а в реальности процветали продажность и взяточничество, казалось, проявлялась в размытых тенях на стенах дворца по вечерам, когда факелы и фонари зажигались в зловещей темноте, будто огни преисподней.
Крылатый лев на колонне Святого Марка зорко глядел вдаль, словно верный страж, а пляшущие языки пламени вели свою бесконечную игру света и тени на массивных колоннах и изящных арках дворца, добавляя таинственности узорам из белого и красного мрамора на фасаде. Ажурные зубцы стремились ввысь, украшая две основные стены здания, одна из которых была обращена к площади Святого Марка, другая — к причалу.
В полном одиночестве, в скромной обстановке кабинета государственных инквизиторов Венеции[2]на третьем этаже дворца, Пьетро Гардзони дописывал письмо. С идеально прямой спиной он чинно восседал на резном деревянном кресле, опираясь локтями о резной письменный стол. Серебристый напудренный парик и черный камзол с золотистой отделкой делали его похожим на гробовщика, а в цепком взгляде прищуренных глаз и плотно сжатых губах читались непреклонный характер и железная сила воли.
В комнате стоял запах свечного воска, а слабый огонек лишь частично освещал мрачную и строгую обстановку и стены, отделанные панелями из темного дерева.
Государственный инквизитор поставил свою подпись под письмом, написанным мелким неровным почерком. Дожидаясь, пока высохнут чернила, он подул на листок, а потом и потряс его в воздухе, чтобы ускорить дело. Наконец, Гардзони убрал письмо в конверт, взял свечу и начал плавить сургуч. Густая красная капля упала на бумагу. Инквизитор приложил печать, устало вздохнул и взмахом руки отодвинул конверт, послушно скользнувший по лакированному дереву столешницы.
В окне за спиной виднелся сад, на небе загорались первые звезды. Гардзони раздраженно побарабанил пальцами по столу, а потом потянулся к колокольчику и зазвонил изо всех сил. Через пару секунд в дверях появился его личный слуга. Инквизитор показал на конверт, юноша взял его, но не ушел, а замялся на месте.
— Чего тебе? — недовольно процедил Гардзони.
— Ваше сиятельство, — пробормотал тот слабым голосом, еле слышно, — тут человек пришел, вас спрашивает. Говорит, его зовут Дзаго и у него для вас срочное сообщение.
«Ну кто же еще, конечно он, и наверняка опять с дурными вестями», — со вздохом подумал инквизитор.
Впрочем, несмотря на свои недостатки, Дзаго был одним из его самых надежных людей.
— Так пусть заходит, — сказал Гардзони. — Чего ты ждешь? — он с досадой махнул рукой на слугу, будто желая, чтобы тот исчез с глаз как можно скорее.
Юноша попятился, беспрестанно сгибаясь в поклонах и бормоча «ваше сиятельство». Наконец он вышел и закрыл дверь.
Гардзони ослабил воротник и закрыл лицо руками, позволив себе на мгновение насладиться тишиной. Если уж Дзаго решил навестить его, явно случилось что-то важное.
В дверь постучали.
— Войдите, — громко сказал инквизитор.
На пороге появился Дзаго. Это был мужчина поразительно неприятной наружности. Его длинные светлые волосы так лоснились от грязи, что больше всего походили на мокрый стог сена. Выбившаяся из хвоста сальная прядь спускалась вдоль лица на плечо, ниже замызганного воротника, будто мышиный хвост. Злые глаза пронзительного голубого цвета, тонкий нос и рот, полный черных гнилых зубов, довершали картину.
Гардзони пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы выдержать это отвратительное зрелище. От вида Дзаго его замутило, но инквизитор усилием воли подавил тошноту и приказал себе сохранять спокойствие: несмотря на ужасный вид, этот болван стоил любых сокровищ.
— Итак, Дзаго… — заговорил Гардзони. — Какие вести ты мне принес?
Его собеседник, казалось, задумался на мгновение, неторопливо почесал щеку цвета скисшего молока, а потом нехотя, словно через силу ответил:
— Плохие.
Государственный инквизитор поднял глаза к потолку, надеясь, что это поможет ему не терять самообладания. Его взгляд невольно задержался на великолепной картине над головой — «Возвращении блудного сына» Тинторетто. Зелень сада в отдалении, счастливые лица, объятия отца и сына — уникальный шедевр в золоченой восьмиугольной раме полностью захватил Гардзони, но лишь на мгновение: даже невероятная красота полотна не могла смягчить то неприятное предчувствие, что витало в воздухе с момента появления Дзаго.
Инквизитор вновь взглянул на своего безобразного осведомителя.
— Так говори же, — поторопил он его.
— Ваше сиятельство будут недовольны, — продолжал Дзаго, по-прежнему ничего толком не объясняя.
Внутри у Гардзони все клокотало от нетерпения и ярости.
— Ну что такое ужасное могло случиться? Думаешь, ты способен меня удивить? После всех печальных новостей, что я получил за последнее время? — выпалив все эти вопросы, инквизитор перевел дух и стал методично перечислять заботы, что тревожили его сердце: — Австрия и Франция, по всей видимости, скоро заключат новый союз: граф Кауниц прилагает все усилия, чтобы поссорить Людовика Пятнадцатого с Фридрихом Вторым. Тем временем Россия и Англия собираются подписать договор, а Пруссия еще не решила, как поступить. Наше положение крайне опасно, дорогой мой Дзаго. Мария Терезия Австрийская нацелилась на Силезию, хочет присоединить ее к своей и без того огромной империи, а Венеция будет изо всех сил стараться сохранить нейтралитет, потому что не готова противостоять ни одной из сторон. Да и что ей остается! Никакой пользы участие в войне нам не принесет. Не будь я Пьетро Гардзони, если не верно то, что сила Венеции не в оружии, а в умении вести переговоры. Но, собственно говоря, тебе нет никакого дела до всего этого, правда? Ты мой злой гений и помогаешь мне, оставаясь в тени.
Инквизитор ненадолго умолк, но потом продолжил снова: ему хотелось выговориться, а заодно и убедиться, что Дзаго не принес никаких вестей, более печальных, чем то, что уже беспокоило его.
— Тяжелые времена настали, дорогой Дзаго. Дож Франческо Лоредан — человек слабый, заурядный, ему не хватает знаний, а еще больше — умения принимать решения. А теперь, как назло, болезнь приковала его к постели, так что любые клеветники и предатели могут безнаказанно насмехаться над ним. Так скажи мне, неужели твои вести хуже, чем все это?
Дзаго сделал глубокий вдох, как будто для его сообщения требовалось столько воздуха, сколько могла вместить его грудь.
Наконец он открыл рот и произнес всего три слова:
— Джакомо Казанова вернулся!
Это было началом конца.
Услышав злополучное имя, Пьетро Гардзони вскочил на ноги и едва не скинул со стола чернильницу.
Он еще сильнее распустил накрахмаленный воротник, как будто тот мешал ему дышать, и расстегнул пуговицы длинного черного камзола.
Джакомо Казанова — какое бесстыдство!
Этот человек был проклятием инквизитора. Воплощение всех пороков, разрушитель женских судеб, а по некоторым слухам и поклонник
