— Границы — это место для слабовольных, слабочелюстных и слабоцветных, — заметил Флойд Розоватый, к которому, по правде говоря, все эти три определения подходили идеально.
— Будь осторожен, там полно лузеров, нарушителей, онанистов и сексуально озабоченных, — добавил Тарквин.
Судя по его происхождению, он тоже чувствовал бы себя там как дома.
Потом они сообщили, что это безумие — хоть на секунду высовываться за ограду города и что во Внешних пределах я за неделю опущусь — буду сутулиться, есть руками и отпущу волосы до плеч. Я уже подумывал откупиться от наказания, заняв денег у моей дважды вдовой тетушки Берил, но Констанс полагала иначе.
— Что тебе нужно там делать? — спросила она, когда я назвал цель моей поездки в Восточный Кармин.
— Участвовать в переписи стульев, моя куколка, — объяснил я. — Главная контора опасается, что количество стульев упадет ниже значения одной целой восьми десятых на человека.
— Какой ужас. А оттоманка считается стулом или все же очень толстой подушкой?
Она хотела сказать этим, что поездка будет с моей стороны решительным и мужественным поступком, и я поменял свое намерение. Поскольку я собирался войти в семью Марена и, возможно, в будущем стать префектом, далекое путешествие и участие в переписи помогли бы мне расширить взгляд на мир. Месячное пребывание во Внешних пределах было с этой точки зрения отличным вариантом.
Мемориал Оза превосходил плохо нарисованную карту хотя бы тем, что был трехмерным. То было бронзовое изваяние футов в шесть высотой и четыре шириной, изображавшее причудливых животных. Судя по музейному буклету, в ходе Дефактирования его распилили на части и бросили в реку, так что из пяти зверюшек теперь было только две: свинья в одежде и с кнутом — она сохранилась получше, — а также пузатый медведь в галстуке. От третьей и четвертой фигур не осталось почти ничего, а от пятой — только нижние части лап, похожие на когти: ни у кого из современных животных такой не было.
— Глаза слишком велики для свиньи и похожи на человеческие, — изрек отец, подходя ближе. — А медведей в галстуках я и вовсе никогда не видел.
— Чрезмерный антропоморфизм, — сообщил я более-менее установленный факт.
У Прежних имелось много необъяснимых обычаев, и в первую очередь — смешивание действительности с вымыслом: ты никогда не знал наверняка, где кончается одно и начинается другое. Известно было, что изваяние отлито в честь Оза, но надпись на постаменте сильно пострадала, и скульптуру никак не могли связать с прочими дошедшими до нас упоминаниями об Озе. «Проблема Оза» служила предметом долгих споров внутри дискуссионных клубов, результаты которых выливались в научные статьи на страницах «Спектра». И хотя удалось обнаружить останки железных людей, хотя Изумрудный город оставался важным административно-культурным центром, нигде в Коллективе не нашли следов дорог из желтого кирпича, будь то натуральный или синтетический желтый цвет, а зоологи давно доказали, что обезьяны не могут летать. Все, что связано с Озом, признали вымыслом и даже буйством фантазии — но памятник-то стоял! Загадка.
После этого мы лениво прошлись по музею, посмотрели на бутылки из-под «Вимто», на сохранившийся «форд-фиесту» с его намеренно архаичным — до бесстыдства — дизайном и на пейзаж Тернера, не из лучших, как счел отец. Затем мы спустились этажом ниже и застыли в восхищении перед диорамой, изображавшей типичный лагерь бандитов — представителей вида homo feralensis.[5]Все выглядело пугающе правдоподобно и дышало диким, разнузданным восторгом — основой для композиции послужила эпохальная работа Альфреда Пибоди «Семь минут среди бандитов». Вместе с нами истуканов разглядывали несколько школьников — вероятно, сейчас они проходили низшие человеческие расы по программе изучения исторических альтернатив.
— А правда, что они едят своих младенцев? — спросил один, с ужасом и восхищением уставившись на сцену.
— Абсолютная правда, — подтвердил учитель, пожилой синий, видимо знавший материал нетвердо. — И вы станете такими, если не будете слушаться родителей, выполнять правила и доедать овощи.
У меня самого имелись сомнения насчет кое-каких нелепых обычаев, якобы свойственных бандитам. Но я не стал их высказывать. Исторические альтернативы обычно изучались на примере диких племен.
Фонограф, как оказалось, не только не заводят, но и вообще не демонстрируют. Нам объяснили, что и аппарат, и диск «выведены из строя» при помощи большого молотка. Это было не преступным деянием, а неизбежным следствием проверки на соответствие скачкам назад — какой-то болван не занес экспонат в ежегодный список предметов, сохраняемых в порядке исключения. Музейщики расстроились — теперь в Коллективе остался только один пригодный для демонстраций фонограф, в Музее прошлых событий города Кобальта.
— Но есть и плюсы, — заметил музейный сотрудник, красный с очень густыми бровями. — Я могу похвастаться, что был последним в мире человеком, кто слушал «Simply Red».
Оставив подробный отзыв, мы направились в сторону муниципальных садов, остановившись на минуту перед древним граффити на торце кирпичного дома. Надпись призывала давно исчезнувших покупателей: «Пейте овалтин — он дает здоровье и энергию». Под ней двое детей странного вида — но, видимо, вполне счастливых — склонились над кружкой, тараща глаза размером с футбольный мяч на окружающий мир. В этих глазах читались удовольствие и бесконечная жажда овалтина. Изображение выцвело, но красный цвет детских губ и надписи все еще ясно различались. Граффити, сделанные до Явления, были редкостью, и от изображений Прежних на них обычно бросало в дрожь. Из-за глаз. Ненормально расширенные, темные, пустые зрачки — казалось, будто в головах у этих людей тоже пустота, — делали их обладателей ненатурально, притворно радостными. Постояв около дома, мы пошли дальше.
Цветные парки всегда числились среди главных достопримечательностей, и гранатский нас не разочаровал: тенистый уголок, полный причудливо подстриженных растений, фонтанов, пергол, гравийных дорожек, статуй и цветочных клумб. Мы нашли и эстраду, и лоток мороженщика, хотя никто не играл музыки и не продавал мороженого. Гранатский парк отличался тем, что цвет подавался прямо от сети и был поэтому особенно ярким. Главная лужайка позади живописного, увитого плющом Родена поразила нас своей синтетической зеленью — прежде всего по сравнению с парком в Нефрите. Здесь все было устроено для красных с их особенностями зрения, а у нас в городе, наоборот, для зеленых: трава очень слабой окраски, тогда как все красное сделано слишком ярким. В Гранате достигли цветового баланса, близкого к идеальному. Мы стояли и наслаждались изысканной симфонией цвета.
— Отдам свою левую руку, лишь бы переехать в Красный сектор, — пробормотал отец, весь во власти сильного переживания.
— Ты уже обещал ее отдать, — напомнил я, — если старик Маджента уйдет пораньше.
— Разве?
— Да. Прошлой осенью, после случая с ринозавром.
