появились первые звезды. Я смотрел на Бродягу, и сердце мое сжималось от радости.
Когда мы расходились ко сну по своим комнатам, он крепко сжал мою руку и сказал:
— Ты знаешь, а я правда по тебе чертовски соскучился! Как все-таки приятно иногда возвращаться!
— Я тоже скучал по тебе! Спокойной ночи!
И мы отправились спать.
*****
Бродяга… Я знаю его, почти как себя, но порой мне кажется, что не знаю его совсем. Я знаю все его привычки, знаю, что он любит есть, знаю что пиво для него — лучшая выпивка, что обычно всем книгам он предпочитает географические атласы и путеводители, что курит он исключительно сигареты, но сказать, что я его понимаю… нет, не могу. Откуда он появляется и куда уходит после тех дней, которые гостит у меня? Не знаю.
Мне не дано понять его страсти к путешествиям. Не к путешествиям даже — к бродяжничеству. Почему не сидится ему на месте, что ищет он в этом большом мире за лесом и холмами? Или ему важен сам процесс перемещения в пространстве, от него он получает радость и вкус к жизни? Может быть. Не уверен.
Он всегда приходит неожиданно. Может заявиться ранним утром, когда я еще сплю, и кидать в окно камушки, пытаясь меня разбудить. Может придти днем, когда я работаю в саду, встать у калитки, положить голову на руки и смотреть, как я пропалываю какую-нибудь грядку, никак не заявляя о своем присутствии. Только ночью он не приходил ни разу, за что я ему крайне благодарен. Ведь он тоже хорошо знает меня, понимает, что для меня сон — большое удовольствие. И если с утра пораньше я еще могу подняться, проклиная, на чем свет стоит, ту раннюю пташку, которая заставила меня это сделать, среди ночи я вылезу из постели только ради одного — прибить мерзавца к чертовой матери. Хотя ни разу за всю жизнь такого со мной не случалось, так что, весьма возможно, я себя переоцениваю.
Никакой системы, никакого графика его визитов ко мне не существует. Он может не появляться у меня год, потом заскочить на день, и пропасть еще на полгода, а может прожить у меня месяц, исчезнуть на пару дней и воротиться вновь, еще на неделю-другую. Хотя больше месяца он у меня не живет — видно, как хиреет от безделья, не знает, куда себя пристроить, чем занять — и, глядишь, вновь стоит у калитки в своих стоптанных кроссовках с рюкзаком через плечо. Махнет рукой, улыбнется на прощанье — и в путь, до следующей встречи. Я никогда его не удерживаю. Слишком уважаем мы свободу друг друга, слишком дорожим нашей дружбой, чтобы пытаться друг друга изменить.
Когда он останавливается у меня, в доме начинается полный кавардак. Порядок, который я неизменно поддерживаю изо дня в день, в его присутствии тает, как дым на ветру. Возникает ощущение, что все вещи в доме буквально сорвались с цепи. Они забывают положенные места, перемещаются из комнаты в комнату с маниакальным упорством, и я просто не в силах удержать их хотя бы в каких-то пределах. Причем это касается даже тех вещей, интереса к которым Бродяга не питает. Трубки из моей коллекции неожиданным образом покидают кабинет и разбредаются по всему дому. Найти их мне случалось в самых неожиданных местах — на чердаке, в чулане, даже в садовой беседке. Книги исчезают из шкафов, но за то теперь, куда бы ты ни пришел, всегда найдется что-нибудь почитать. Интересно, что философские трактаты имеют склонность собираться в районе туалета. Видимо, это место привлекает их своей сосредоточенностью, неторопливостью, сконцентрированностью. Я уже не говорю про всякие безделушки, некоторые из которых я нахожу, спустя месяцы после очередного пребывания Бродяги у меня дома. Кажется, что в его присутствии даже репродукции на стенах не способны висеть спокойно, ровно, все норовят перекоситься, порой даже покачиваются, но это, скорее всего, все ж таки сквозняки…
Единственным оплотом спокойствия в доме является шкаф с древними фолиантами. Первые дни Бродяга только иногда подходит к нему, и рассматривает сквозь стеклянные дверцы старинные тома, оплетенные кожей, и папки с рукописями. Посмотрит молча и отойдет, так ничего и не спросив, но я то знаю, как ему интересно, появилось ли что-то новенькое. И я тоже молчу, терплю. Пусть помучается. А потом, вечером, я открываю шкаф и представляю ему мою новую находку. Как загораются его глаза, с каким трепетом он берет в руки еще один экспонат, пополнивший мою коллекцию. И в этот момент я понимаю, что книги он любит не меньше моего, просто относится к ним несколько по другому, чем я. Он благоговеет от человеческого тепла, в них вложенного, от рук автора, касавшихся еще только выскобленных пергаментных страниц или листа бумаги, вставляемого им в печатную машинку. По моему, Бродяга в такие моменты пытается через находящиеся в его руках страницы ощутить то состояние, в котором находился автор, пишущий эти строки. Он хочет предельно приблизиться к тому акту, в результате которого на пространстве листа, не важно, бумажного ли, папирусного, да хоть бы и на табличке из сырой глины, возник текст. Знак за знаком, буква за буквой — не важно, без разницы, на каком языке, лишь бы прикоснуться, наиболее полно ощутить странный, необъяснимый процесс рождения текста, процесс его творения. В этом мы с ним похожи, в эти минуты я готов простить ему все, что угодно. Так мы с ним и стоим, разглядывая страницу за страницей, медленно перелистывая доставшееся нам в руки сокровище. Это может продолжаться час, два, иногда и больше. За все это время мы не произносим ни слова, и только шуршание переворачиваемых листов раздается в тишине. Для нас с ним это сакральный момент восприятия нового, неизведанного нами мира, мы вдыхаем его аромат, наслаждаемся ритмами строк, ощущаем фактуру каждой страницы.
Потом Бродяга с сожалением кладет найденную книгу на небольшой журнальный столик, стоящий между двумя креслами, и опускается в одно из них. Я в это время растапливаю камин и занимаю второе. Мы оба закуриваем, я — трубку, он — сигарету, и начинается обсуждение.
И еще он никогда, ни разу на моей памяти не спускался в подвал, туда, где расположено книгохранилище.
Вот такой
