лицу, оставив на взопревшей физиономии полосы сажи.
Пожар был побеждён: ни дымка — лишь облачка пепла, которые разочарованно подбрасывал ветер, тщась оживить опасную игрушку. Останки пиджака валялись на земле. Натёртую протезом культю, как, впрочем, и здоровую ногу, сводило и жгло так, будто обе сами готовы были вспыхнуть огнём. И то сказать — наскакался! Ну ничего, обошлось, с Божьей помощью!
Копыто провёл языком по пересохшим губам и оглянулся на пригорок: там, робко выглядывая окнами над кособокими заборами, замерла вереница изб — спасённая деревня…
***
…На этот раз ей удалось подняться, и, неуверенно переступая, бабочка повела мятыми крыльями — капли грязи скатились с них, полностью открыв незатейливый узор…
4
Небо сморщилось, пожелтело, и четвёртая волна ударила в спину, едва не сбив Копыто с ног. Ощутимо тугой, отчётливо различимый на вид как стена дрожащего воздуха, вал перекатился через неровный ряд изб, срывая с крыш куски кровли, и понёсся дальше — через луга, к перелеску, вдогонку испуганно взвизгнувшему за деревьями поезду…
Ещё издали Копыто приметил поваленную на забор черёмуху — а ведь когда ещё спилить собирался! Раскурочив верхнюю часть загородки, дерево застряло в проломе, всей тяжестью навалившись на сорванную с гвоздей доску. Под нижним концом доски что-то дёргалось и билось… Бурая клочковатая шерсть… Собака? Так нету у него собаки…
— Ах, ты ж…
Копыто спохватился и побежал как мог скоро, подскакивая на здоровой ноге…
…Глаза, полные смертного ужаса, выкатывались из орбит, конвульсии сотрясали тело, и дёрганья эти расшатывали забор и заставляли поваленное дерево оседать ещё больше, всё сильнее и сильнее зажимая нечаянный капкан. Лисица задыхалась — вот-вот концы отдаст!
Старик продрался сквозь ломкие ветви, живо подсел под ствол, приподнял его и выбил копытом обломок доски. Лисица тут же выдернула голову из западни и закашлялась, осев на подогнувшихся лапах.
Копыто покряхтел, дёргая черёмуху так и эдак, но проклятая дровина застряла ветвями в заборе, и вытянуть её не было никакой возможности — только опустить обратно.
— А ну! Пошла! — сдавленным голосом прикрикнул Копыто: не ровён час, самого прижмёт, как ту лису!
Лисица отползла на полусогнутых в сторону, и Копыто, опустив-таки дерево, с облегчением выбрался из сплетения переломанных ветвей. Потрогал щёку — на пальцах кровь. Ништо, царапина! Поглядел на пострадавшую: несчастная животина вздыхала тяжело, глаза её слезились.
— Очухалась, бедолага? Ну, иди, иди отседова!
И угостить бы (молочком, что ль?), да нечего такого зверя приваживать — курей полон двор!
Лисица, понурив голову и поджав облезлый хвост, неуверенно потрусила прочь. Остановилась, оглянулась.
— Беги, дура! Вот я тебя!.. — замахнулся Копыто.
Лисица присела испуганно и тут же метнулась через дорогу, к зарослям акации.
«Ожила! — усмехнулся Копыто в бороду. — Пакостливая тварь, конечно, ну что ж — такой создана. А жить — оно ведь каждая тварь хочет, даже и такая, что…»
Копыто повздыхал и побрёл вдоль забора к калитке.
«…Вот, говорят: «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Хм-м… Так сколько их, громов-то, уже прогрохотало — не перечесть. Креститься — что толку? Раньше, мужики, надо было — опрежь чем пакостить…»
***
…Бабочка отдохнула немного, затем снова, уже быстрее, замахала крыльями, пробуя силы…
5
Пятая волна оказалась заметно слабее предыдущей — видно, пошло на спад. Деревья пошумели, поправляя изрядно поредевшие шевелюры крон (ничего, новые отрастут — богаче прежних!), но уже без тревоги — с облегчением. Небо разгладилось, и солнце вынырнуло из облаков совсем недалеко от горизонта.
Коза и куры заперты в сарае. Морковь и свекла, что покрупнее, выбраны с грядок. Копыто окинул взглядом двор: кажись, всё. Подумал — и перенёс в избу топор: мало ли что. Вышел на улицу.
Многое изменилось вокруг: холмы стали выше и круче; река изогнулась совсем по-другому, образовав небольшую пойму и озерцо, вода в котором отливала бутылочной зеленью; пики елей в зубастом силуэте леса стали вроде бы темнее и острее, и высоко над ними зависла пара длиннокрылых птиц… Однако деревня стоит на прежнем месте, целёхонькая — избы наперечёт, — будто бережёт её кто. Ну, даст Бог, за ночь и всё остальное станет, как было. Старик пригляделся к небу над лесом, подмигнул заходящему солнцу в золотистом ореоле, прислушался — признаков шестой волны не почуял. Ну и ладно.
Повернувшись уходить, Копыто задержался взглядом на зарослях высоких, вымахавших за время его отсутствия аж в человеческий рост, стеблей золотушника. Листья, с изнанки отливавшие золотистым пушком, были усеяны движущимися чёрными точками. Муравьи, не обращая внимания на склонившееся над ними бородатое лицо, ползали по нежно-зелёным сердечкам, деловито обстукивая усиками пасущуюся на сочных черешках тлю.
«Тоже, вишь, стадо у них, хозяйство всякое… Прям как у людей…»
Один из муравьёв выполз на верхний, ещё не полностью развернувшийся лист, походил по краю взад-вперёд, заглядывая под изнанку… Но вот остановился, покачивая усиками, на самом острие — ну чисто моряк на носу корабля!
«Мечтает… — подумал Копыто. — Вот попал этот насекомыш на самый край своего мира и соображает: а дальше-то что? Есть ли что за ним, за краем? Отправиться ему, малой козявке, дальше, в неизвестность, или взяться переделывать свой, обжитой и привычный мир? Да-а… Бывает, начнёшь переделывать — не остановишься… Иные ломают да перестраивают так, что только щепки летят…»
Копыто подставил палец. Мурашик подумал немного, сомневаясь, стоит ли доверять внезапно возникшей аномалии, постучал по пальцу усиками, изучая. Переполз. Копыто поднял палец к глазам, разглядывая крошечное существо.
«Вот же какая мельчайшая организма — в чём душа держится! — а ведь тоже — живое… И мозги — какие-никакие, а в головёшке имеются. Что вот только он ими надумает? У человека, вишь, мозгов не в пример больше — и вроде умней должен быть, и разумней — а учудит такое, что…»
— М-м-да-а…
Копыто смотрел на муравья, а тот, смело взобравшись на вершину — грязный обломанный ноготь, тоже, кажется, смотрел на старика. Так они оба — человек и муравей — глядели друг на друга, думая, возможно, об одном и том же…
— М-м-да-а…
Копыто опустил палец обратно к стеблю, на котором деловито суетились мурашиные собратья, и терпеливо подождал, пока мураш перелезет к своим.
Солнце едва тронуло горизонт и тут же расплылось багровеющей квашнёй, обнажив сползшее в сторону оранжевое ядро. Старик нахмурился и покачал головой.
«Бог даст… Бог даст…»
Он проковылял в распахнутую калитку и запер её за собой, повернув деревянный запор-вертушку.
***
…Бабочка вспорхнула, покружила возле места своей смерти и понеслась куда-то, выделывая в
