особенно этим грешит Новиков – подобные места превратились в интерпретации переводчика, и – при практически полном отсутствии комментария к ним – читатель не имеет возможности более глубоко вникнуть и в текст Книги Кох̃е́лет, и в её «подтекст». Так как предлагаемый перевод книги сопровождается очень подробным комментарием, в нём (переводе) сделана попытка найти – если не все, то хотя бы некоторые – русские эквиваленты авторских «тёмных мест» и образчиков игры слов. Это можно охарактеризовать как приближение, по сравнению с остальными переводчиками, к тексту подлинника. Например, у Автора (буквально) «И ещё я увидел весь труд и весь успех дела: ибо это [ведь] – зависть человека друг к другу» (IV.4) – то есть имеется в виду либо тот факт, что всякий успех немедленно порождает у остальных зависть, либо то, что всякий успех в делах есть лишь стремление превзойти остальных. В предлагаемом переводе эта фраза дана так: «И разглядел я также весь труд, и всякий дела успех: всё это ведь – зависть человеков друг к другу!» (т.е. сохранено двойное чтение фразы). Таким образом, концепция данного перевода несколько отлична от той, которой руководствовался И.М. Дьяконов. Или ещё пример: в VII Автор приводит изречение, искусно построенное на идиоматической игре слов. Буквально у него: «Лучше длинность духа, чем высокость духа» (VII.8) – что означает: «Лучше терпение, чем гордыня». В предлагаемом переводе эта фраза звучит так: «Чем твёрдость духа, лучше упругость духа: терпение». Насколько удачно передана игра слов подлинника и преступил ли при этом переводчик границу, за которой начинаются недопустимые отклонения от оригинала – судить читателю. Во всяком случае, любое подобное «тёмное место» или труднопереводимое высказывание разъясняется к Комментарии, и возможный читатель без труда уяснит, почему некоторые места перевода отличаются и от всем известного библейского «Екклезиаста», и от переводов Дьяконова, Шифмана и Новикова.
Кроме того, в тексте Книги содержится множество аллитераций, ассонансов, просто искусно построенных с точки зрения фонетики изречений. До этого, кажется, ни один из переводчиков и не пытался воспроизвести на русском хотя бы некоторые фонетические красоты подлинника. В предлагаемом переводе сделаны попытки хотя бы отчасти воспроизвести ассонансы и примеры фонетической игры слов. Афоризм из VII главы (VII.6), транслитерация: «Ки х̃эко́ль х̃асири́м та́хат х̃аси́р – кэ́н схок х̃акси́л» (буквально: «Ибо как треск терниев под котлом – так смех глупца»). Очевидно, что у Автора здесь – тройная аллитерация: «х̃асири́м – х̃аси́р – х̃акси́л». В традиционных переводах она совершенно теряется. Мы попытались воспроизвести её хотя бы отчасти: «Ибо терниев треск на костре – смех глупца» (т.е. здесь тоже ассонанс: «треск на костре»). В предлагаемом варианте перевода присутствуют и ещё несколько похожих попыток воспроизвести фонетическую игру слов, присутствующих у Автора.
И еще кое-что по поводу намеренно неясных Авторских изречений «хахама» (наподобие: «Сердце мудрого – направо…»). Каждый переводчик передает такие изречения в меру, надо сказать прямо, своей фантазии. Кое-что таким способом передано и в предлагаемом переводе, однако переводчик старался всё же максимально от этого удерживаться. В основном переводчик в таких вот афоризмах старался улучшить текст, точнее, приблизить его к возможно более удачному выражению. Вот один из примеров – гл. X, ст. X.11. Буквально: «Если укусит змея без заклинанья [заговора] – то нет пользы владельцу языка». «Владельцу языка» – это выражение Дьяконов считает идиоматическим, означающим «болтуну». Напротив, мы считаем, что здесь не идиома, а буквальное прочтение. Дьяконов так и переводит: «Если ужалит змея прежде заклинанья, то в болтунах уже пользы нет». Наш перевод, по нашему скромному мнению, и точнее, и красивее: «Если ужалит змея прежде заклинанья, то в языке уже пользы не будет…» То есть – поздно нашептывать заговоры от змей, язык тебе больше не понадобится… В этом тоже состояла одна из задач переводчика: никоим образом не изобретать фантастические версии загадочных Авторских афоризмов и не придумывать для них максимально литературизованную, изящную форму, а просто несколько улучшить традиционные переводы этих изречений – в основном просто путём приближения их перевода к оригинальному тексту.
* * *
И, наконец, одна из самых важных причин появления данного нового перевода: относительная бедность древнееврейского языка. Чаще всего это касается неразвитости, неопределённости абстрактных понятий: древнееврейское «то́в» (טוב), например, означает: «благо», «добро», «благополучие», «счастье». Древнееврейское слово «х̃э́бэль» (הבל), которое почти везде в предлагаемом переводе передано русским «тщета», вообще обладает целым спектром значений: не только «тщета», но и «суета» (от слова «суетный», а не от «суетиться»), а также «пустое», «ничтожность», «нестоящее», «напрасное», «бессмыслица». Но так как это слово является ключевым для всей Книги – это не рефрен, связывающий отдельные разнородные текстовые блоки в единое целое: в Книгу (в Книге оно употреблено 38 раз!), – это слово всегда переводилось единообразно («тщета»). Читатель ни в коем случае не должен забывать о многообразии этого слова, и в зависимости от контекста сакраментальное: «И это – тщета!» мысленно заменять на более подходящие: «И это – бессмыслица!», или: «И это – пустое!» В Книге встречается ещё несколько подобных ключевых слов, проходящих через всю Книгу («Срок», «Приговор», «Польза», «Забота»); в их отношении также пришлось придерживаться принципа единообразия перевода. У других переводчиков, особенно у Новикова, принцип единообразия перевода ключевых слов часто не соблюдается, и «х̃э́бэль», которое должно скреплять Книгу в единое целое, переводясь у него (Новикова) всякий раз по-разному, буквально «разваливает» Книгу на отдельные очень мало связанные друг с другом фрагменты.
Прочие слова, не являющиеся ключевыми, переводились, напротив, по-разному – в зависимости от контекста. Упоминавшееся «то́в» (טוב) в различных случаях переводилось и как «счастье», и как «добро» и пр. (ст. II.3, III.13, V.17 и др.) Это нельзя назвать вольной интерпретацией подлинника: в древнееврейском языке тогда просто не было такого гигантского количества слов, как ныне в русском – многочисленнейших синонимов, выражающих едва уловимые оттенки смысла. Кстати, учёные-библеисты давно не рекомендуют придерживаться единообразия перевода древнееврейских слов – особенно выражающих отвлеченные, абстрактные понятия. (Дьяконов: «…Это делает перевод «Экклезиаста» на современные языки весьма трудным и никогда не свободным от субъективности».) Но «субъективность» – это не только негативное понятие; оно также означают и свободу, раскрепощённость в слове; субъективности можно не доверять, но если дело в данном случае идёт об интенсивном изучении переводчиком Книги Кохелет на протяжении около 12 лет, подобной «субъективности» в переводе, вероятно, может сколько-нибудь довериться.
Неразвитость древнееврейского языка проявляется ещё и в том, что многие синтаксические слова-связки имеют в нём множественное или неопределённое значение. «Аше́р» (אשך) в современном иврите означает «который», в древнем – «который», «что», «потому что», «чтобы»; «ки́» (כי) –
