фыркнул. Его бесила враждебная сдержанность, с какой приняли приговор командиры. — Забыли, что ради нужды в мореходах взяты в службу из кабаков амстердамских? Плачу вам жалованье вдвое против своих, за что?..
Злость на родовитую знать, из-за чьей косности приходилось нянчиться с проходимцами вроде Рейса, сызнова овладела им, как в тот день, когда экзаменовал дворянских недорослей, ездивших за границу учиться морскому искусству. Немногие из них вернулись сведущими в мореходных азах, большинство даже не знало компаса. Петр в сердцах не одного великовозрастного недоросля попотчевал дубинкой, выдрал за уши, отдал в матросы, но толку не добился. Флот рос с каждом весной, а свои мореходы были наперечет. Основанная в Москве в Сухаревой башне «школа математических и навигацких, то есть мореходных хитростно искусств» не выручала. Кораблями по-прежнему командовали морские бродяги, набранные из всех портов мира, привыкшие служить, да и то без особого усердия, лишь тому, кто хорошо платил. Редкие из сонма заезжих искателей длинного рубля — покойный Лефорт, Бредаль, Сиверс, Беринг — заодно со шпагой отдали русскому флоту свои чаяния, честь и сердце.
У крайнего стапеля Петр задержался. Плотники сорвали шапки. Он, здороваясь, велел не прерывать дела и, тщательно осмотрев скелет корабля, прошел к следующему элингу.[8]
Неподалеку от обшитой досками почти готовой скампавеи, беззаботно перекликаясь, собирали вязанки щепок дети адмиралтейских мастеровых, живших за частоколом в казенных казармах. Несколько мальчишек, обтрепанных и худых, как бездомные котята, обступили долговязого веснущатого подростка в мешковатом, видимо с отцовских плеч, зипуне и, толкаясь, слушали его бойкую речь. Не замечая подошедшего сзади царя, подросток обстоятельно объяснял типы кораблей.
— Сие судно прозвано скампавея, а еще каторга. На нем ставят один машт с парусом, також ходют на веслах и… — он, запинаясь, вымолвил подхваченное у матросов слово, — абордуют свейские корабли.
— А сие, Алешка? — допытывался, тыча на соседний элинг, большеголовый мальчуган с платком вместо шапки.
— Бомбардирский корабль с пушками. Батя с дядей Федосеем строят, — гордо прибавил веснущатый Алешка.
— А чай страшно на море-то! Мамка сказывала, вода там под небеса хлещет. Пропадешь!
— А чаво страшно? Матрозы ведь ходют.
— Господин шаут-бей-нахт! — разнеслось на весь двор.
Петр недовольно обернулся. Подростки воробьями метнулись прочь.
От мазанковой башни рысцой трусил, придерживая шпагу, генерал-адмирал. Франтоватый Меншиков едва поспевал за ним.
— Как велишь с Корнелиусом Крюйсом? — подбегая, спросил запыхавшийся Апраксин. — Зело просит не казнить его в одночасье с капитан-командором. Смилуйся над ним, Петр Алексеич!
— И славных дел немало за вице-адмиралом числится. Вели, мин херц, заместо смерти в абшит[9] его писать, — в свою очередь упрашивал Меншиков.
Петр словно окаменел.
На дворе стало людно. Стража вывела осужденных. Позади бравого гвардейского поручика спокойно семенил опальный вице-адмирал и, шатаясь, плелся Рейс. Поодаль гурьбой двигались хмурые командиры. Апраксин приказал им присутствовать при исполнении приговора.
Рейс, хныча, пал на колени.
— Пощаду молю, ваше миропомазанное величество!
— Трус, трус! — брезгливо отодвигаясь, пробормотал Петр и вполголоса, — никто, кроме генерал-адмирала, не разобрал, — обронил:
— Сказать ему смерть и привязать к столбу, потом свободить от смерти и послать в каторгу.
Стража, подхватив упирающегося капитан-командора, поволокла его на берег Невы к позорному столбу, у которого ежедневно стегали батогами штрафованных мастеровых. Два усатых гвардейца прикрутили Рейса к столбу. Капитан-командор, обессилев от ужаса, повис на веревках. Офицер завязал ему глаза платком.
На адмиралтейском дворе воцарилась непривычная тишина.
Снег под ногами Беринга не скрипнул, а выстрелил. Выйдя из толпы, капитан-лейтенант почтительно и твердо сказал:
— Прошу о милости Корнелиусу Крюйсу.
Петр пристально взирал на датчанина с тем выражением, от коего становилось не по себе многим людям.
— Не по чину смел, Витус Беринг! — сердито крикнул Апраксин.
Властным жестом Петр успокоил генерал-адмирала.
— Капитан-командора Рейса, — проговорил он, — лишив чинов, сослать в Тобольск навечно; вице-адмиралу ехать в Казань на жительство, никуда из того места не отлучаясь.
Командиры облегченно завздыхали. Крюйс признательно склонил голову.[10]
По знаку генерал-адмирала, гвардейский офицер подошел к Рейсу и, сняв с его глаз повязку, передал волю царя.
Капитан-командор кулем сполз вдоль столба и, не веря помилованию, не разжимая зажмуренных век, визгливо завопил:
— Лутше пали, золдат, лутше пали!..
Моряки отвернулись: вид перетрусившего капитан-командора был отвратителен.
Петр отрывисто хохотнул.
— Ну, трус! А ведь флагманом числился.
— Имеет быть сей флагман ехать в Сибирь ловить соболей, — сострил Мешпиков. — Не поздно ль, мин херц, помиловал. Он со страху пошти преставился.
— Не сорочь, Данилыч! — Петр зло оскалился. — Милую, чтоб протчие не разбежались. Еще не срок без них обходиться. Своих прежде завести надлежит вдосталь и поставить над сими ярыжками, дабы в крепких руках держали.
Он поискал глазами веснущатого подростка и, найдя того в толпе мальчишек возле столба, где адмиралтейский лекарь пускал кровь задохнувшемуся от пережитого страха Рейсу, поманил к себе.
— Эй, малый!
Подросток, оробев, юркнул за спины сверстников, но был извлечен вынырнувшим парусным мастером. Усердно сгибаясь в поклоне, мастер приблизился, цепко держа мальчугана за руку.
— Господин шаут-бей-нахт. Сие ослушное чадо есть Ильи Чирикова, плотницкаго десятскаго из подручных Федосея Скляева, и часто господ мореходов в несказанное изумление приводит острым понятием в деле корабельном.
— Пусти его. — Петр взял подростка за рукав отцовского зипуна, нагнулся к синим глазам. — Звать как? Алешкой? Говори, Алешка, ведомы тебе какие корабля?
— Не пужайсь, постреленок, сам царь велит, — шепнул мастер.
Алешка ломким голосом назвал бомбардирский корабль, шняву, бригантину, их различие друг от друга.
Заинтересованные командиры окружили подростка.
— Ну-ка, — поощрительно сказал Петр, — знаешь ли устройство корабельнаго гола?
Подросток зачастил без запинки.
— Ай, чада растут! — Апраксин восхищенно покрутил головой. — В сем малом толк будет.
Глаза Петра блестели.
— Тут, Федор Матвеевич, тут учить надобно, по соседству с морем. Учредить Академию Морскую. Собрать в нее детей способных, растить своих капитанов, флагманов, чтоб служили не как иные, — уколол он командиров. — А ежели дворяне противиться станут, велю всех недорослей, не щадя знатности, в матрозы пожаловать! Не они, так солдатские, мастеровые, холопьи дети сыщутся. В Академию прикажи первым писать сего малого. Для науки нет знатности, ум надобен да прилежание.
— Истинно, мин херц, — откликнулся Меншиков.
— Ступай. Великую радость доставил своею разумностью. — Петр притянул к себе подростка, расцеловал в обе щеки и, отпустив, зашагал в глубь двора. Догоняя его, вприпрыжку понеслись Апраксин, Меншиков, командиры линейных кораблей.
Когда они удалились, а гвардейская стража увела разжалованных флагманов за частокол, с палубы высящегося над строительной площадкой кузова слез на снег пожилой красноносый плотницкий десятник.
— Радуйся, Илья, за свое чадо, — завистливо оказал парусный мастер. — Царю, не убоясь, отвечал смысленыш. Знать, летать ему высоко.
