струнка.
Все решили: будь что будет, а толкануть его толканем. Пусть наконец испробует. Может, наступит у парня перелом.
Сговор молчаливый, без лишних слов получился. Тем крепче и надежнее он был. Слободкин почувствовал это. Некурящий, он вдруг попросил у кого-то «сорок», а когда затянулся, закашлялся, на глазах появились слезы.
Ребятам смягчиться бы, отменить свой приговор, но где там! Будто бес в них какой вселился: сбросим, и все!
Поднялись. Летят. В полумраке искоса на Слободкина поглядывают. Видят, ни жив ни мертв, а бес неотступно стоит за спиной каждого.
Когда штурман подал команду: «Приготовиться!», подобрались поближе к люку и стали смотреть на бежавшие внизу поля. Слободкин, обхватив обеими руками одну из дюралевых стоек, тоже смотрел вниз, но не на землю, а себе под ноги.
Все поняли: не прыгнет.
Вот уже команда: «Пошел!», парашютисты один за другим исчезают в ревущем квадрате люка. Вот из двадцати в самолете осталось десять, семь, пять…
Ребята пытаются увлечь за собой Слободкина. Тщетно. Будто невидимые силы приковали его к самолету.
Только вечером узнали, почему двум десяткам здоровяков не удалось сдвинуть с места одного человека: с перепугу он пристегнулся карабином к дюралевой стойке. Тут его хоть тракторами тащи.
Об этом рассказал сам Слободкин.
— Злитесь? — спросил он в наступившей после отбоя тишине.
— А!.. — многозначительно вздохнул кто-то.
— Значит, злитесь. А зря. Не от страха я на карабин заперся.
— Тогда, значит, от ужаса.
— Ну вот, я же говорю, злитесь, а когда человек зол, он не просто зол, он еще и несправедлив.
— Ты нам еще мораль читать будешь?
— Мораль не мораль, а объяснить должен.
— Ты зарапортовался совсем. То «прыгану», то «кидайте» меня, ребята», а то уперся как бык — ни с места. Да это же срам на всю бригаду! Чепэ! Завтра в округ, а то, глядишь, и в Москву доложат.
— Я кому угодно скажу: не от страха. Честно. Просто обидно стало: все люди как люди, а мне, как последнему трусу, коленом под зад…
— Эти штучки, Слободкин, мы уже знаем, — рявкнул Кузя, самый справедливый человек на свете, в том числе и в первой роте. — Ты же просил тебя скинуть?
— Просил.
— Ну?
— Ну, а потом передумал, сам решил прыгать, без всяких толкачей. Принципиально.
— Ну и прыгал бы себе на здоровье.
— Пока все прыгнули, пока я отцепился…
— «Пока, пока»… — передразнил Слободкина Кузя. — Вот я сам за тобой прослежу.
Ничего вроде бы особенного не было в Кузе, никаких не значилось за ним подвигов, как, например, за Поборцевым, прошедшим большую солдатскую школу, но Кузя в сознании ребят стоял с командиром рядом за свой прямой, справедливый и твердый характер.
Когда Кузя сказал Слободкину: «Я сам за тобой прослежу», тот понял: теперь пощады не жди.
В тот день, когда были объявлены очередные прыжки и пришла пора Слободкину взбираться в самолет, бедняга и не пытался скрыть охватившего его волнения. Он хотел махнуть кому-то рукой на прощанье, но у него получился такой беспомощный жест, что у каждого сжалось сердце.
Вечером бойцы собрались в ленинской комнате для разбора учений.
В самом начале своего выступления старший лейтенант Поборцев сказал, что прыгнули все отлично, в том числе и Слободкин, за которого волновалась вся рота.
Слободкин молчал. Только молчал уже не так, как там, в самолете, молчал совсем по-иному. Но вид у него был такой, будто он ничего особенного сегодня не совершил. Он ведь и действительно не сделал ничего выдающегося. Всего лишь первый шаг к тому, чтобы стать таким же, как его товарищи, как Брага, Кузя, как десятки и сотни других.
— А все-таки Слобода со всей ротой в ногу шагает! — сказал перед отбоем в курилке Кузя и как-то особенно вкусно и смачно затянулся махоркой.
Он всегда так вкусно и смачно затягивался, когда у него было хорошее настроение.
2
Первая рота спала крепко, видела сладкие сны. Как же еще спать, когда намаялись до чертиков? Какие же еще видеть сны, если тебе двадцать, и то, почитай, неполных?
Самый сладкий сон снился, конечно, Слободкину. Он тогда пошутил, что видел сон «по уставу», а сегодня именно такой ему и пригрезился. Будто подошел к бомбовому люку, оттолкнул локтями всех своих «опекунов», посмотрел, не стоит ли кто за спиной, и, убедившись в том, что ни одно колено в него не нацелено, ринулся в разверстую пасть люка — перепуганный насмерть и торжествующий…
Когда проснулся, у него было такое ощущение, что сон продолжается, — вся рота только и говорила о прыжке Слободкина. Как он отстранил всех от себя, как оглянулся, как бросился в люк и рванул кольцо…
Рота тем воскресным утром проснулась задолго до семи, без всякой команды дневального. И все Слободкин был виноват, его вчерашний прыжок.
Слобода, счастливый, лежал на койке и принимал поздравления.
— Ты, чертяка, весь мир потряс! Весь мир и старшину нашего Брагу Ивана Федоровича, — подвел итог поздравлениям Кузя. — Надо бы выпить по этому случаю, да вот беда: нет ни чарки, ни горилки, — подлаживаясь под украинский говорок Браги, продолжал Кузя. — Ну, так и быть, получай пол-литра из моего энзэ.
Под дружный хохот всей роты Кузя достал из тумбочки флакон тройного одеколона, вылил содержимое в алюминиевую кружку, разбавил водой из бачка и с торжествующим видом, шлепая босыми ногами, подошел к Слободкину.
— Пей, Слобода, мировой коньяк «Десантино». Пей, но не напивайся, один глоток, остальное — по кругу.
Слободкин отхлебнул, передал кружку соседу по койке.
— Экономь, братцы, горючее! — покрикивал Кузя.
Шутки шутками, а немало глотков оказалось в той кружке. Добралась она и до дневального, когда тот уже приготовился крикнуть «подъем!».
— Символически, — успокаивал дневального Кузя, — сами понимаем: на посту нельзя.
Дневальный увертывался от ребят, хотя по всему было видно и ему страсть как охота разделить всеобщее торжество.
Когда уже вся рота, дурачась, пела «Шумел камыш», в казарму вошел Поборцев, но он не рассердился при виде такого зрелища. Сел на край койки Слободкина и сказал:
— Поздравляю. Примите и мой подарок: в следующую субботу увольняетесь в город на целые сутки. Довольны?
— Спасибо, — совсем не по уставу ответил Слободкин. — Большое спасибо!
Давно у Слободкина не было такого праздника, как сегодня. Весь день он писал письма и балагурил с приятелями. Напишет письмецо — и к друзьям, в курилку. Покурит, почистит и без того до блеска надраенные сапоги, поговорит о том, о сем — и снова к столу.
— Ты как Наполеон у нас, — смеялись ребята, — тот,
