на борту ушел в зону. Машина развернулась, низко прошла над местом выброски и тут же направилась на посадку. Столпившиеся внизу едва уловили момент прыжка. Шелковый купол вспыхнул уже возле самой земли, и сразу же за динамическим ударом последовал удар ног парашютиста о землю. Было такое ощущение, что парашют не успел как следует наполниться воздухом. Ребята кинулись через пашню, чтобы помочь Поборцеву. Увидев сбежавшихся бойцов, он замахал руками, а первые слова, которые произнес, поразили всех:
— Осечка!..
— Товарищ старший лейтенант, вы же замечательно прыгнули!
— Если бы! — выпутываясь из строп, проворчал Поборцев.
Все стояли вокруг командира и молчали. Не могли и в толк взять, шутил он или говорил серьезно. Но Поборцев не шутил. Бойцы впервые видели его таким строгим. На худом, жестком, совсем еще молодом лице его, как всегда, была видна только единственная морщина — она проходила от одного виска к другому через весь белый лоб, но никогда не казалась такой глубокой и резкой, как сегодня.
— Таких прыжков у нас быть не должно. Не имеем мы права без необходимости рисковать своей жизнью.
Поборцев посмотрел вокруг уже совсем спокойно и сказал как о само собой разумеющемся:
— Придется повторить.
Он тут же, на поле, уложил свой парашют и снова зашагал к самолету.
Если первый прыжок показался командиру в чем-то неточным, отработанным не во всех деталях, то второй действительно едва не кончился трагически. Поборцев захотел, видимо, раскрыть парашют на какую-то долю секунды раньше, но не рассчитал — купол бросило на хвостовое оперение, зацепило. И парашютист беспомощно «завис».
На борту самолета уже поняли, что произошло, и мучительно искали выхода. Но что можно было предпринять? Если бы это случилось во время обычного прыжка, можно было бы действовать по совершенно ясному плану. Самолету следовало подняться повыше, а парашютисту достать из кармана всегда имеющийся у него в запасе кривой нож, отрезать лямки и раскрыть запасной парашют. Можно было бы с помощью эволюций самолета в воздухе попытаться «сбросить» стропы с хвоста. Но ни одна из известных мер сегодня не могла быть использована. Надо было найти какой-то другой выход. Какой?
Тысячи людей на земле ломали себе голову над тем, что предпринять, и ничего не могли сделать.
Как стало известно потом, с земли на борт передали: «Выйти к реке и идти вдоль нее. Высоту сбавить до минимальной». Сделано это было для того, чтобы в случае, если стропы соскочат сами, человек упал бы все-таки в воду, а не на землю.
Как только Поборцев разгадал маневр, он отрезал стропы и оказался в волнах Лебяжки…
К месту его падения мгновенно устремились санитарные машины, грузовики, люди. Десантники бежали через перепаханные поля, бежали, спотыкаясь, падая, подымаясь, чтобы снова бежать к разбившемуся командиру.
Каково же было изумление бойцов, когда навстречу им из воды, покачиваясь, вышел Поборцев — бледный, но, как всегда, чуть-чуть улыбающийся.
— Товарищ командир! Живы?! — кинулись ему навстречу ребята.
— Жив, кажется.
Только после этих слов он грузно опустился на землю.
Всю ночь не могли уснуть бойцы под впечатлением случившегося. Даже Брага долго вертелся на своей койке, а под утро сказал:
— Думал я, хлопцы, не увидим мы больше командира. «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю…»
— Какую, товарищ старшина? — спросил кто-то.
— Откуда у человека силы берутся? Вот я с ним сколько лет уже, а понять того не могу. Он же ж, хлопцы, израненный скрозь. Под Халхин-Голом мотался, финскую прошел, с польскими панами дело имел, в небе Прибалтики его тоже видали! А как на крыло самолета ступит — крепче его будто нет во всем свете! Такой один целой бригады стоит!
Бойцы молчали.
Через несколько минут тишину казармы снова нарушил неторопкий украинский говорок Браги:
— Слободкин, спышь?
— Сплю, товарищ старшина.
— Зовсим?
— Уже и сон начинаю видеть.
Все знали, в каких отношениях были Слободкин и Брага. Молодой, недавно пришедший в роту боец никак не мог привыкнуть к трудной десантной жизни. С парашютом прыгать боялся: его уже два раза «привозили» обратно. Старшину беспокоило это не на шутку. Вся рота как рота, после команды штурмана ребята дружно высыпаются из люков ТБ-3, только один Слободкин в страхе забьется в самый дальний угол самолета и сидит там, пока не почувствует, что колеса снова тарахтят по земле. Тогда выползает на свет божий и говорит:
— Не могу.
— Страшно? — спрашивает летчик.
— Не могу, и все.
— Значит, страшно. Честно скажи, что кишка тонка.
Старшина и так пробовал, и эдак. И на комсомольское собрание вытаскивал Слободкина, и подшучивал над ним на каждом шагу — ничего не помогало. Поэтому все очень удивились, услышав, что на шутку Браги Слободкин ответил шуткой. А старшина даже обрадовался:
— Ну, раз шуткуешь, стало быть, ты еще человек! Сон, значит, начинаешь видеть?
— Сон, товарищ старшина.
Брага, обхватив колени руками, присел на койке.
— О чем же?
— Все по уставу, товарищ старшина, о службе: о ночных тревогах, о маршах, ну и о прыжках, конечно. Будто прыганул-таки!
— Правильный сон! Так держать, Слобода! Хоть во сне стребани, порушь свой испуг, Христа ради.
Старшина удовлетворенно вздохнул, повернулся на другой бок.
— А теперь дайте тишину, хлопцы, скоро ранок уже.
Брага зарылся в одеяло и почти сразу заснул. Вскоре заснули и все другие. Только Слободкин ворочался до самой команды дневального «подъем!», так, наверно, и не увидав в ту ночь своего «уставного» сна.
После этого ночного разговора отношения между старшиной и Слободкиным начали меняться. Брага, очевидно, решил предоставить событиям развиваться так, как они сами пойдут: довольно, мол, «давить» на Слободкина — не маленький, сам поймет. Слободкин почувствовал это, повеселел.
— Это Брага жизни ему поддал! — смеялись ребята.
Слободкин молчал, но в душе его что-то зрело — все это видели. Однажды, после вечерней поверки, накануне очередных прыжков он сказал ребятам:
— Если я завтра опять… Сбросьте меня, как сукиного сына, не пожалейте.
— Смеешься? — спросили ребята Слободкина, а сами видят — не шутит.
— Упираться буду, все равно…
Перед прыжками вообще плоховато спится, а тут еще Слобода со своими штучками-дрючками. Проворочались парашютисты в ту ночь, не заметили, как подъем подошел. Трех еще не вызвонило, как дневальный горлышко прополоскал.
Встали нехотя, зябко поеживаясь, ну а у Слободкина вообще был вид такой, будто он и не ложился, — бледный, даже серый, весь в себя ушел.
До аэродрома ехали молча. Только перед самой посадкой в самолет кто-то спросил Слободкина:
— Не передумал?
— Нет, — попробовал ответить он как можно тверже, но в груди его все-таки сорвалась какая-то
