волосами и темно-голубыми глазами, как у его отца. Он ей нравился. Но Сольвейг не могла представить, что будет делать с ним то, что делают взрослые мужчины и женщины — кряхтеть, стонать и потеть.
По правде говоря, она не могла представить, что будет делать это вообще с кем-нибудь. Она отвернулась от Магни и продолжила наблюдать. Это выглядело странным и неприятным, хотя и мужчины, и женщины, казалось, постоянно только об этом и думали. Ее родители точно думали. В большом зале уже было мало народу — люди расходились по домам, а те, кто остался — Астрид и ее муж, родители Магни, ее собственные, несколько других пар — закончили разговоры и расселись по парам. Она наблюдала через щель, как ее отец усадил мать к себе на колени и положил руку ей между ног с громким ворчанием.
Она не хотела такого. Чего она хотела, так это другого — того, как ее отец смотрел на ее мать через зал, когда она не знала. Сольвейг не понимала, что это был за взгляд, но он был… бесконечным. И совершенно откровенным. Она хотела, чтобы какой-нибудь мальчик смотрел на нее так. Даже если ей не суждено познать эту плотскую любовь, Сольвейг хотела бы, чтобы какой-нибудь мальчик смотрел на нее так, когда она поворачивалась спиной.
Или вот улыбка, которой улыбалась ее мать, когда слышала смех отца Сольвейг. Эта улыбка была такой же, как тайный взгляд ее отца. Каждый раз, когда она это видела, в груди у нее становилось тепло и хорошо.
В эти моменты, а не в моменты их дикого ворчания и потения, Сольвейг видела любовь родителей друг к другу. Это было то, чего она хотела. Когда-нибудь. Когда она будет достойна такой любви.
— Ох, — тихо простонал Магни рядом с ней. — Я не хочу на это смотреть. Пойдем к воде. Я хочу взглянуть на корабль.
— Как ты думаешь, почему они так часто это делают? — спросила Сольвейг, игнорируя его предложение и его глупую одержимость английским кораблем.
— Эрик говорит, это как будто чесотка. Он говорит, что можно и себя так почесать.
— Кто такой Эрик?
— Ему двенадцать лет, — ответил Магни, как будто этого было достаточно.
Но, возможно, так и было. Двенадцать лет прошло с момента его рождения. Некоторые мальчики в этом возрасте получали наручные кольца и становились мужчинами. И даже брали жен.
— Ты когда-нибудь делал это?
Он скорчил гримасу и покачал головой.
— Ты?
— Нет. — Она снова посмотрела на Магни и подумала, а не стоит ли им попробовать.
— Ты хочешь? — спросил он, прежде чем она приняла решение.
— А ты?
Его плечи поднялись почти до ушей.
— Возможно, это приятно.
Сольвейг сомневалась в этом. Но кивнула.
— Хорошо. — Она наклонилась к нему и поджала губы.
Магни наклонился к ней, и их губы соприкоснулись. От него приятно пахло, как от костра и козьего загона. Его губы были теплыми и сухими, напряженными и какими-то сморщенными. Его дыхание щекотало ее щеку.
Это не было неприятно. Или приятно. Или вообще как-нибудь. В их клятве на крови было больше чувства, чем в этом.
Сольвейг не знала, что делать дальше, поэтому отстранилась. Она потерла губы; они покалывали.
Магни тоже потер губы.
— Теперь мы можем пойти посмотреть на корабль?
Испытав облегчение от того, что эксперимент закончился, и более чем когда-либо уверенная в том, что что бы ни нравилось их родителям в их близости, это было не для нее, Сольвейг вздохнула и отодвинулась от стены.
— Он не так хорош, как наши корабли. Пойдем, я тебе покажу.
Тринадцать лет
Сольвейг уставилась в небо: безоблачное полотно ярко-синего цвета, растянувшееся от горизонта до горизонта. Внизу, под ними, Карлса была тихой. Веселье после ухода налетчиков продолжалось долго, и оставшиеся не спешили начинать следующий день.
Время менялось, когда люди уходили в поход, и не только потому что оставшиеся напивались и болели похмельем. Темп жизни в городе замедлялся до вялости; решались только самые важные дела. Казалось, все замирало в ожидании.
С тех пор как ее отец вернулся домой привязанным к носилкам, Сольвейг постоянно испытывала тревогу, когда он уплывал. В тот день она потеряла веру в то, что он силен, как бог. Он был всего лишь мужчина. Великий человек, один из самых сильных, но всего лишь мужчина, и его можно было отнять у нее.
Ее беспокойство было сильнее, когда мать оставалась дома, как в этот раз. Ее отец рассказывал много историй о том, как ее мать спасала его. Он часто говорил, что его жена — часть его самого. Ему было нужно, чтобы она была рядом. Но младшая сестра Сольвейг, Хелла, совсем еще младенец, маленькая и хрупкая, заболела, так что ее мать осталась в зале, ухаживая за ней, а отец поехал один.
— Когда мы поженимся, ты станешь жить в Гетланде или я переберусь жить сюда?
Они с Магни лежали на травяной подушке на опушке леса Верджанди. При этих словах Сольвейг повернула голову и изучила профиль своего друга. Его щеки все еще оставались гладкими, но лицо изменилось с тех пор, как она видела его в последний раз. Он стал более коренастым, более мужественным. И был очень похож на своего отца.
— Кто сказал, что мы должны пожениться?
По правде сказать, все так говорили. Да и сама Сольвейг думала об этом. Это не было неприятно, и иногда она долго размышляла, как это будет. Иногда что-то внутри нее сжималось и болело, и тогда все, о чем она могла думать, был Магни
Он повернулся и встретился с ней взглядом. Его глаза были голубого цвета, темнее, чем у нее, больше похожие на море, чем на небо.
— Все. Ты хочешь сказать, что мы не поженимся?
Она пожала плечами и снова повернулась к небу. Орел пролетел по гладкой синеве небосклона, а затем нырнул вниз, и ей не нужно было поднимать голову и наблюдать, чтобы понять, что он вытащил рыбу из воды под скалой, на которой они лежали.
— Я хочу сказать, что когда мы поженимся, и где и если поженимся — это только наше дело, ничье больше.
Его рука легла на ее руку, лежащую на траве, и он сжал ее. Сольвейг почувствовала новое кольцо на руке Магни, полученное всего несколько недель назад, когда он дал клятву верности своему ярлу и отцу. Она ненавидела эту извивающуюся золотисто-серебристую ленту, но не за то, что она говорила о нем, а за то, что отсутствие ее
