хочу на самом деле. И сейчас показалось — это дом именно оттуда, устремляется в акварельное небо. И там, на крыше — тень его соседа, брандмауэр жёлтого кирпича будто защищает мечтательного младшего брата от ветра.
— Где? — спрашивает Стоун. Не понимает, куда смотреть.
— Так вот же! Собака!
…Конечно, Джефф смотрел на собаку. Золотистый ретривер. Да, красивый. Джефф тоже любит красивое. Да мы все любим красивое, чего там.
* * *
Стоун начался с вот этого корня из минус единицы, а я сам начался с одного слова. До этого тоже был я, но другой; себя не осознавал, просто жил, и всё.
Родители у меня иногда уезжают со своим театром на гастроли, чаще мама — и я остаюсь с папой. Я иногда даже не замечал, что она уехала, иногда спрашивал вечером: а мама когда придёт? И папа отвечал: послезавтра. А в тот раз они уехали вместе, и меня отправили к Ане.
То есть сначала решили, что мамина подруга Аня Чумакова будет просто приезжать меня кормить. Но потом передумали — и отправили меня домой к Ане на всю неделю. В свою школу я два дня съездил на метро, а потом Аня мне сделала справку, совершенно спокойно: в школе скажешь, что болел. ОРВИ. Нечего в метро столько времени проводить, дома всё выучишь. Ничего такого нет страшного — в третьем классе неделю пропустить.
И меня тогда поразил этот подход: вроде враньё же, справка. Но ведь и правда — я честно всё выучу (я тогда ещё учился нормально); а в метро ужасная толкотня по утрам. «Наездишься ещё», — сказала Аня; и была права.
…Она старше моих родителей, но я называю её просто Аня. И живёт она в центре.
То есть про липовую справку не так уж и важно. А важно, что я вдруг жил целую неделю в совсем другом месте. И каждый день мы с Аней выходили из дома и шли. Просто шли — по уже знакомым улицам, а потом поворачивали на незнакомые, и она мне всё рассказывала: этому дому больше двухсот лет, а тут была аптека с ещё дореволюционных времён, её закрыли совсем недавно — так и осталась старинная вывеска, видишь? Её сначала замазали, а недавно был капитальный ремонт дома — и открылось. А здесь был трамвайный парк. Причём старинный — ещё до электрических трамваи были на конной тяге, и тут у этой конки было депо. Сохранились и конюшни, и вагоноремонтный зал. Да, представляешь? А тут была подпольная типография. А в этой школе преподавала моя бабушка, совсем молодая, ещё до войны. С войной пришлось всё бросить, всё… А вот тут жил Коля Савельев, я к нему ходила физику учить. А он мне ставил Верди, такой сумасшедший Коля, оперу любил как никто — я из-за него и в училище пошла музыкальное; а папа у него был профессор химии, открыл что-то страшное и никому не рассказывал, боялся… Да, вон их дом — видишь, где на брандмауэре написано «Спартак»?
— Где написано? — спросил я.
— На брандмауэре, — повторила Аня.
И я замер. А она уже объясняла:
— Брандмауэр — это глухая стена, противопожарная, её специально строят выше уровня крыши. Чтобы если пожар — огонь не перекинулся. Да, вот эта жёлтая стена и есть брандмауэр, и та розовая тоже.
«Брандмауэр», — повторил я тихонько. «Бранд-мау-эр». И ещё раз. И ещё.
…И подумал, что хочу жить где-то в маленькой комнате под самой крышей. Чтобы все дома разные, у каждого своё лицо. И пусть течёт с потолка и капает в ведро — мне всё равно. Я буду тут читать и ходить. Смотреть на брандмауэры.
Это я тогда, ещё в третьем классе так решил. И до сих пор не передумал.
Мой район, кстати, тоже не совсем типовой. И дома интересные встречаются. Просто раньше я их не замечал, привык. А после этих походов с Аней у меня будто глаза раскрылись. Голову стал вверх поднимать. Какой кирпич, какая кладка. Водосточные трубы. Тени. И снег, как вот он лежит — снег. Всегда по-разному. И как ледяная рука торчит из водосточной трубы. И красное кресло в снегу на балконе. И когда включаются фонари — всё становится иначе. Проступают тени, будто кто чернильной ручкой обвёл контуры карандашного рисунка. И брандмауэры. Вот это… Стены. Глухие, молчаливые. Скрывают как будто бы что-то. Чьи-то тайны… или жизни? Окна меняются, в окнах меняется жизнь… А брандмауэры ничего наружу не показывают. Они стоят. Несут. И небо, вокруг них — небо.
Оказалось, в нашем районе тоже есть дома с такими брандмауэрами. Я все их знаю наизусть. Мне нравится это: ходить и смотреть. Смотреть и ходить. Такой вот у меня план на жизнь. Главное — время у меня есть. Как бы только не потерять ощущение, что время есть.
* * *
— Совершенно нет времени, ну что это! Хоть бы ещё пару дней…
— Успокойся, — говорит папа. — Это же всегда так перед премьерой, ну что ты. Всегда не хватает.
— Такого ещё не было! А оркестр… это же кошмар! С роялем всё нормально было… почему, ну как это — так мало дают оркестровых репетиций! Я же их не слышу со сцены, смотрю в монитор, не отрываюсь от монитора, стою столбом, так нельзя! А закончила — и слышу: на четверть тона выше увело, ну как так! Позор… нет, ну это будет позор!
Мама носится по квартире, хватает вещи, бросает. Я еле увернулся, просочился в свою комнату. Но слушаю.
— Маш. Ну, чего ты всё про позор. Ну, при чём тут… ты всё время будто снаружи себя слушаешь, ну зайди ты внутрь, поищи себя там.
— Да? Тебе хорошо… А как Игорь не туда вступил сегодня, и всё… И как мне?!. Куда мне? Поперёк него или поперёк оркестра?…
— Как-как… по обстоятельствам, ну что ты, ну что ты. Если на репетиции было, на спектакле не повторится. В другом месте будет косяк, ты же знаешь.
— Илюша,
