— То ли фантазии не хватило, то ли попросту случай не подвернулся — в русские, знаете ли, морозы.
— Мне тоже казалось, что свою медаль «Зимняя кампания»[3]вы, мой диверсионный Скорцени, получили не за сексуальные артналеты перед окопами русских.
— Теперь вы изменили свое мнение?
— Пока еще даже не сложила его, чтобы так, окончательно. Наверное, я слишком страстна для того, чтобы спешить с выводами. Но вы не огорчайтесь, кое-что у вас все же получается, мой сексуальный фронтовик, — почти признательно произнесла Фюрер-Ева.
Откуда-то со стороны горного хребта эхо вновь донесло до них раскаты взрывов. Очевидно, обстреливают англичане, подумал обер-диверсант. Из рассказов фронтовиков он знал, что американцы по ночам не воюют, у англичан же, наоборот, сволочная привычка устраивать артиллерийские обстрелы в обеденную пору и по ночам.
Причем обстреливают они зачастую просто так, не имея засеченных целей, не готовясь ни к атаке своей пехоты, ни к наступлению. Не зря же у вермахтовцев, особенно у бойцов из разведрот, считается особой доблестью захватить где-нибудь ночью английского артиллериста и приволочь его к своим окопам на всеобщее поругание. Никогда и ни над кем германские пехотинцы не измывались с таким удовольствием и такой сатанинской изобретательностью.
— …А что касается моих страхов, — уже как бы беседуя с самим собой, проговорил оберштурмбаннфюрер СС, — то знакомый полевой хирург назвал это фронтовым синдромом, порожденным страхом перед тишиной. Что такое «синдром», я так до конца и не понял, но все остальное — правда.
— Мне бы хотелось, мой диверсионный Скорцени, чтобы отныне вас преследовал только один синдром, один страх — потерять меня.
— Мужественно молвлено, — признал обер-диверсант рейха.
Пока, приподнявшись на локте, лже-Ева взбадривала коньяком свою необузданную храбрость, Скорцени пытался обуздать свой совершенно незлой, немстительный, с налетом зимней грусти, смех.
Нет, он, конечно, согласен; эта прекрасная ночь, тем более что она еще не завершена, его сидение у камина — всего лишь антракт. Но дело в том, что один фронт действительно уже подступал к отрогам Баварских Альп, а другой подтягивался к Одеру. Да и прибыл сюда Скорцени только для того, чтобы взглянуть на «двойняшку» Евы Браун, а не для того, чтобы влюбляться в нее.
Он всего лишь хотел понять, насколько эта лже-Ева готова к «выходу на арену» и к выполнению самой судьбой, самой историей рейха предначертанной ей миссии. Вот только Альбина восприняла эту инспекционную поездку «диверсионного Скорцени» совершенно по-иному, самым решительным образом провоцируя мужчину не только на аллюрный флирт, но и на столь же аллюрное сексуальное посягательство. Ну а дальше был коньяк на двоих и были на удивление нежные ласки, от которых он, привыкший к «сексуальным артналетам любовный фронтовик», давно отвык; а главное — было то ли наснившееся, то ли нагрезившееся ему удивительно нежное и в то же время удивительно сильное, упругое женское тело.
Набросив на плечи белый фатоподобный халатик, Альбина вновь отхлебнула для храбрости вина из стоявшего на прикроватной тумбочке фужера, и, перекатившись через немыслимо широкое приземистое ложе, рассчитанное, как она предполагала, на половое возлежание целого взвода «сексуальных фронтовиков-окопников», свалилась прямо под ноги Скорцени.
— Я все еще у ваших ног, мой фюрер!
— Что невозможно не заметить.
— Кто бы мог предположить, что посреди этих заснеженных предгорий, под грохот ночной канонады разгорится такая страстная любовная баталия? Недооцениваете меня, мой диверсионный Скорцени, трагически недооцениваете! — проворковала она, неспешно и деловито распахивая полы его халата» под которыми скрывалось вожделенное и оголенное мужское тело.
Настоящая Ева пребывала в эти дни в Мюнхене, но собиралась переехать в ставку фюрера «Бергхоф», и Скорцени решал для себя, как поступать дальше. Ему, конечно же, хотелось свести ее там же, в ставке, со лже-Евой и посмотреть, насколько копия соответствует оригиналу. Он уже чувствовал себя создателем, или, точнее, сотворителем двойников, и познать степень совершенства одного из своих творений в сравнении с его оригиналом — это уже было из области сугубо профессионального интереса и профессиональных амбиций.
«Жаль только, что тебе не удастся сравнить этих двух женщин по их поведению в постели, — сказал себе Скорцени, нежно охватывая ладонями лицо Фюрер-Евы и приподнимая так, чтобы оно оказалось на его оголенных коленях. Касаясь его ног, волосы жен-шины действовали на Отто настолько возбуждающе, что от удовольствия он закрыл глаза. — Впрочем, все еще может случиться, — напомнил он себе с отчаянностью самоубийцы».
Естественно, он хотел бы если не сутки, то хотя бы несколько часов провести с ними двумя: понаблюдать, прикинуть, в чем Альбина уступает рейхсналожнице фюрера, а в чем откровенно переигрывает.
Однако осуществить это было непросто. Во-первых, нужно было получить разрешение фюрера — не Евы, а именно фюрера, что сразу же усложняло задачу. Причем добиваться этого лучше всего следовало бы в «Бергхофе», с условием, что сам фюрер либо присутствовал бы при этой встрече, либо же отдельно встретился бы со лже-Евой, а затем находился бы в ставке во время всего «сожительства» двух этих фрау.
А во-вторых, Скорцени все еще окончательно не решил, как ему поступать дальше: то ли подослать лже-Еву в бункер рейхсканцелярии вместо настоящей Евы, которая вряд ли решится приехать туда; то ли, наоборот, тайно оберегать ее здесь, в альпийской глубинке, чтобы отправить затем в эмиграцию вместо настоящей, непременно погибшей. Неважно, при каких обстоятельствах и кем именно убиенной, но обязательно… погибшей!
Вот только фюрера не было сейчас ни в «Бергхофе», ни в «Вольфсшанце», ни в Берлине. Окончательно распрощавшись в ноябре минувшего года со своей главной ставкой близ восточно-прусского города Растенбург, он, вопреки ожиданиям, осел не в «Бергхофе» и не в «Вольфсшлюхте», а подался в свое «Орлиное гнездо»[4]. И лишь немногие посвященные знали, что это Борман и Геббельс уговорили вождя отсидеться там, вдали от фронтов и бомбежек, сведя к минимуму деловые приемы и доклады генералитета. Чтобы он мог отдохнуть от всего и всех, а прежде всего от самого себя, взвинченного и издерганного, каковым он представал перед всеми в последние месяцы минувшего года, и постепенно восстанавливал бы душевное спокойствие и нервное равновесие. При этом Борман вполне резонно решил, что появление там Евы вносило бы в бытие фюрера нежелательный сумбур, от которого он только что бежал из «Вольфсшанце».
