часто перепадали дожди — и всё заросло. Но на грядках, в густой траве, пунцовели помидоры, пробивалась кое-где и петрушка, а самое главное — с тонких сухих плетей свисали не успевшие пожелтеть поздние огурчики.
На свой страх и риск (обычно этим занималась жена) Илья Савельевич закатал с десяток баллонов томатов и огурцов… Обтрусив «мельбу», гадал, что лучше приготовить из яблок впрок… Но внезапно нагрянула жена, и Илье Савельевичу пришлось ехать с ней в дом отдыха.
Отпуск у жены был маленький, и, отбыв положенные восемнадцать дней, она заторопилась домой… Илье Савельевичу август с «хвостиком» и весь сентябрь еще можно было гулять. Но, как всегда перед новым учебным годом, состоялось заседание кафедры, принесшее большое расстройство. Расписание первого семестра оставляло мало свободного времени, что затрудняло подготовку к лекциям и завершение работы над докторской диссертацией.
Илья Савельевич, считающийся старожилом (выражения «ветеран» он чурался) кафедры, был крайне задет невнимательным отношением. Привыкший улаживать разногласия тихо-мирно, он в данном случае не выдержал, разразившись гневным выступлением… Завкафедрой, не желая обострения, пообещал устранить недоразумение. Но после собрания довольно веско обронил, что с диссертацией Илья Савельевич третий год топчется на одном месте и не следовало бы козырять ею в качестве аргумента.
Точка зрения шефа не была секретом для Ильи Савельевича, и он хотел с глазу на глаз поговорить с ним. Спор давний, принципиальный, и у Ильи Савельевича более чем убедительные доводы.
Занятия — что стало уже печальной традицией — начались не с первого сентября, заведующий отбыл неизвестно куда, и Илье Савельевичу пришлось настраиваться на томительное и неопределенное ожидание… И тогда вновь вспомнил он о своем летнем домике, нарушенную приездом жены свободу, маленький, но свой садик-огородик, где синеют сочные, зрелые сливы, краснеют крутобокие груши, аппетитно зеленеет болгарский перец… Всё это требовало рук и рук. А самое главное — какой-либо транспорт, чтобы увезти домой хотя бы половину урожая.
Вот почему Илья Савельевич так воспрянул, когда позвонил Вожжов с предложением составить компанию в первую субботу сентября. Еще с весны Валентин Михайлович намекал о возможном выезде на открытие сезона, и Илья Савельевич, в принципе, согласился… Теперь же Вожжов, напомнив про старый уговор, и обрадовал (багажник «Волги» мог свободно вместить несколько ящиков зелени и фруктов), и поставил в затруднительное положение, прося о ночлеге не только для себя и шофера, но и некоего нужного гостя. Раздумывать, как намекнул редактор, в интересах самого же Ильи, не следовало, тем более, по сведениям, он как раз и собирался к себе на дачу.
То, что Вожжов знал о его планах, — не удивляло. Недоумение вызвало, что «крыша» гостям не понадобилась: удобную четырехместную палатку они разбили тотчас по приезде на Стародонье… Можно было предположить, что они нуждались в проводнике. Но Илья Савельевич никогда не занимался охотой, а для удачной пальбы знать здешние условия было не обязательно: почти на любом ближайшем ерике или озерце водоплавающей птицы, пока еще непуганой перед открытием сезона, было вдоволь…
Любящий открытость, Илья Савельевич сразу стал сдержан к своим спутникам. Ко всему добавилась и обида. Никто не оценил, какую стоянку выбрал Илья Савельевич. Не поинтересовался, почему его дача в таком нехоженом для жителей их города месте. Временами он чувствовал себя лишним, присутствующим, как говорится, для ровного счета… Особенно раздражал своею бесцеремонностью Пилсудчик. Илья Савельевич подозревал, что настроение Вожжова передалось шоферу, и тот едва не «тыкал» педагогу.
Вот и теперь Борис, выкладывая из кастрюли тушеную дичь, словно нарочно, выбирал для Ильи Савельевича жесткие кусочки.
— В честь дня обороны подают нам макароны, — сострил он, разливая из алюминиевой фляжки.
Илья Савельевич, пригубив неразбавленный спирт, демонстративно закусывал не утятиной, а луком с ломтиком застарелого сала.
— Как же ты спиртяку раздобыл, чертов Пилсудчик? — спросил повеселевший Вожжов.
— Помог один петлюровец, — попытался скаламбурить Борис.
— Ну а всё же? — перестал жевать Дозморов.
Его срезанный подбородок уже зарос белясыми, как и редкие ресницы, волосиками. Смотрел он вроде и не на Бориса, но спросил с той непреклонной настойчивостью, какая уже не оставляет места для шуток.
— Обмен кое-какой произвел. За пару чирков выручил баночку икры. А за нее на корабле мне старпом и…
— Да он без мыла в ж… влезет, — покровительственно пророкотал Вожжов.
— Но не в старпомовскую же, — хмыкнул Дозморов. — Судно из Ростова от и до «заправленное» идет… Спецрейс… Удивишь ты капитана и его помощников икрой.
— Попа-а-лся, — ничуть не смутился Борис. — Ваша правда… С пассажиром одним договорился.
— Эх ты, Пилсудчик-лазутчик, — добродушно укорил своего шофера редактор. — Нашел кого дурачить.
«Шерлок Холмс, — язвительно отметил про себя Илья Савельевич. — Откуда у пассажиров спирт? Не у старпома, так у матроса или механика выменял. Что им стоит плеснуть государственного».
Дозморов, надев очки, внимательно глядел в сторону «Зеленой стоянки».
День разгорался. Обсохшая листва осокоря, тронутая легким восточным ветром, уже по-осеннему звонко шелестела. Плотный песок настолько белел под солнцем, что, казалось, всё от воды до корневищ было зацементировано ровным и тонким слоем. Ниже острова, на другом берегу, ивы и вербы слились в единый дымчато-серебристый ряд, притягательно, как в знойный июльский полдень, дышали прохладой.
Илья Савельевич, засмотревшись, не сразу обратил внимание на сказанное Дозморовым:
— При такой бесконтрольности вполне возможны валютные сделки.
Илья Савельевич, уверенный, что полковник тоже любовался природой, разочарованно отвернулся («голодной куме одно на уме»).
— Мы это пресечем, — выпятился Вожжов. — Чего еще надо этим махинаторам? — И обвел рукой, что находилось на разостланном брезенте. — Рыба есть, мяса вдоволь, овощей, пятое-десятое, полно. Плохо ли живем?.. Лишь бы не было войны.
— Ну да, — осуждающе подтвердил Борис. Словно это и не он провернул утром удачное дельце.
— Живем относительно неплохо, — многозначительно молвил Дозморов. — Но чем лучше, тем больше и специфических правонарушений… Распустились… Но укорот таким мы даем.
— Слабовато даете, — к удивлению Ильи, возразил Вожжов.
— Поначалу начали трясти торгашей и прогульщиков. Облавы в рабочее время по магазинам и баням устраивали… Один мой знакомый в командировке подзалетел… Сейчас вроде всё и утихло.
— Запишите и меня в опричники, — балагурил Борис. — Во главе какой-нибудь сотни. Я шороху наделаю.
Улыбка его сверкала золотыми и своими зубами. И сам он, крепкий и верткий, подходил для той роли, на какую напрашивался. Не зря, наверное, сплетничали, что когда-то подрабатывал вышибалой в окраинном ресторанчике.
Дозморов, нахмурившись, расстегнул разлетайку.
— В главном мы не отступили ни на шаг. Кто-то думал, со смертью Генерального разор начнется… Не допустили.
Илья Савельевич, молчавший вечером, когда разговор касался той же темы, на этот раз не выдержал.
— Кто́ же
