песни. От него и сын унаследовал этот голос, и все, кто слышал поэта Маяковского, навсегда запомнили его мощный бархатный бас.
— А я хорошо знала мать поэта — Александру Алексеевну, — сказала вдруг прабабушка Радам, — Я с ней встречалась в Кутаиси, когда умер ее муж-лесничий. Вот было горе! Она, ещё молодая, осталась вдовой. На руках — две дочери и сын Володя. Всех надо учить, всех одевать, а пенсию дали крохотную. Ведь это было ещё при царе, а царь не очень-то заботился о бедных людях. Но Александра Алексеевна была удивительная женщина — мужественная, сдержанная, скромная. Трудилась с утра до ночи, всех обшивала, сдавала комнаты жильцам и всех детей сумела вырастить и дать им образование.
— Вот её фотография, — показала Лина.
И все увидели на комоде фотографию худенькой, темноглазой женщины со спокойным и твёрдым лицом.
— Да, да, вот такой я её и помню, — говорила прабабушка Радам, рассматривая фотографию.
— А теперь мы послушаем, что нам расскажет о Маяковском Семён Иванович, — объявила Лина. — Идемте все на крыльцо.
5. Что рассказал Семён Углов
Деревянные ступеньки крыльца нагрело солнце. На самую верхнюю ступеньку сел Семён Углов, рядом с ним примостился Володя, а пониже разместились ребята. Лина и взрослые гости сели кто на балконе, кто под крыльцом прямо на зелёную плотную траву.
С крыльца Семёну было видно селение на другом берегу реки, белые пенные барашки на воде и круглые кроны инжирных и ореховых деревьев. И ещё видел Семён поднятые к нему лица ребят и взрослых. Все они ждали, что он им расскажет.
— Было это ещё в самые первые годы революции, и был я тогда деревенским рязанским пареньком, — так начал Семён Углов. — Отца моего убили на гражданской войне, мать тоже вскорости умерла, и остался я у деревенской своей родни бельмом на глазу: кому охота кормить лишний рот, да еще в голодные годы! Терпел я, терпел попреки родных, да и решил махнуть из деревни куда глаза глядят. А тогда по всей советской земле кочевало видимо-невидимо таких, как я, беспризорных ребят — сирот. Ездили зайцами под вагонами, на буферах, в трюмах пароходов, а то и прицепившись к задкам телег, потому что автомобилей в ту пору было очень мало. Кормились подаянием, иногда мелким воровством промышляли, и охотилась за нами милиция, норовила захватить нас и сдать в особый приемник, а оттуда — в детдом. Ну, мы ни за что в эти детдома не хотели попасть: подумайте, привыкли мы к вольной жизни, а там, в детдомах, — дисциплина, там усаживают за ученье… Словом, мы ни за что учиться не хотели и были все, как есть, почти неграмотные.
На одном вокзале встретил я парнишку чуть постарше меня. На меня накинулись тогда другие беспризорники: стали хлеб отнимать, который одна гражданка дала, стали меня бить. И вдруг этот парнишка заступился и предложил мне с ним вместе всюду ездить и вместе кормиться. Ну, я, конечно, рад был ужасно. Звали моего нового дружка Панька. Ходил Панька, как и я, в страшенных лохмотьях, босой, лицо и руки такие чумазые, что не поймёшь: белый стоит парень или негр…
— А я видел всамделишнего негра, — громко сказал вдруг Валяка, — чёрный-пречёрный.
На Валяку зашикали, чтоб он не мешал рассказывать. Семён продолжал:
— Летом мы с Панькой жили в больших городах, в Москве, а к зиме норовили податься в тёплые края. А уж если не удавалось, сами шли в какой-нибудь детдом, жили в нём до тепла, а потом удирали.
Вот однажды задержались мы в Москве почти до самых холодов: всё никак не могли собрать продуктов на дорогу. Ночевали мы тогда в любимой квартире всех беспризорников — в асфальтовом котле.
— Какой это котёл? — спросил Витя.
— Такой большой, вроде огромной железной бочки, — объяснил Семён. — Стояли эти котлы в переулках, в них варили асфальт, и смола всю ночь хранила тепло так, что можно было провести в котле ночь и не замёрзнуть. Вот в такой котёл мы забрались, а когда туда пожаловали другие беспризорники, мы им сказали: «Катитесь отсюда, квартира уже занята».
— Так они и ушли? — опять спросил Витя.
— Ну, нет, не так просто это было, — сказал Углов. — Пришлось нам с ними крепко подраться. Очень они старались выбить нас из нашего котла, но мы с Панькой дрались здорово и отстояли-таки нашу квартиру.
А тут вдруг стал к нам ходить один гость. Особенный гость. Такой большущий, в короткой бекеше с меховым воротником, в круглой шапке, всегда с палкой. Мы его, бывало, ещё издали слышим — всегда он палкой либо по тротуару постукивал, либо по стенкам. А в наш котел, бывало, стучит: «Эй, есть кто из жильцов дома?» По всему переулку шел звон от нашего котла. Ну, мы сперва боялись этого дяденьки — вот какой рослый, сильный. Ещё позовет милицию, заставит нас забрать. Потом видим — очень он хороший: то папирос нам даст, то деньжат и велит на все деньги еды купить. А однажды завёл нас с Панькой в булочную и накупил нам сдобных булок. Вот пир был у нас с Панькой! В первый раз за много месяцев мы наелись досыта! Кто такой наш гость — мы не знали, да и не очень сперва интересовались. Знали только, что зовут его Владим Владимыч и живет он поблизости, в большом доме. А потом ребята из этого дома сказали нам, что он знаменитый писатель и фамилия его Маяковский.
6. Товарищество на вере
В тот день, о котором я вам рассказываю, Панька ушел добыть нам еды, и я один лежал на теплой еще смоле в котле. Вдруг застучала по котлу палка:
— Дома?
Я выскочил наружу в своей бараньей шапке, из которой вываливалась вата, и в старом отцовом пиджаке, от которого давно остались одни полы да рукав. Смотрю — Маяковский.
— Гм… Вижу, что ванна у вас всё ещё ремонтируется, — сказал Маяковский, разглядывая мое чёрное лицо. — А ведь вы мне обещали, уважаемый Сеня, что переедете в более приличное помещение.
А это правда: он с нас взял обещание, что мы пойдём в детдом.
Я и говорю:
— В том доме, дяденька Маяковский, больно строгие начальники. Боимся мы туда идти… Нет ли папиросочки? — А сам гляжу на Маяковского — какой большой да красивый.
— Ну вот что, товарищ Сеня, — говорит он
