удачи Ханс и не ожидал. Он закидывает заготовки на плечо, поднимается на гору и сваливает добычу возле вымоины, где по шею в воде сидит Ингрид, разглядывая свои руки, сплетая под водой пальцы и хлопая по ней ладонями. Брызги дождевой воды летят ей в лицо, отчего она вопит и корчит рожи. Опять этот смех. И Ханса накрывает беспокойство, не покидающее его с рождения дочери.
Он откидывается навзничь, прижав лопатки к бугристой скале, упершись затылком в камни, смотрит на сонм крачек в небе и слушает болтовню Ингрид, обычные вопросы, какие задает любой ребенок, и призывы тоже прийти искупаться, плеск воды и ленивый восточный ветер, соль на губах, пот и море, он исчезает в круговерти света и тьмы и, очнувшись, щурится на Ингрид. Она стоит в лучах солнца совершенно голая и спрашивает, можно ли ей вытереться одеждой.
– Вот, возьми-ка, – он снимает с себя рубаху и протягивает ей, она смеется, потешается над тем, какая бледная у него кожа под рубашкой и какие чернющие руки и шея, он похож на куклу, которую смастерил ей из разномастных деталек – как порой бывает у детей, и это тоже нормально, куклу зовут иногда Оскаром, а иногда Анни.
На обратном пути им поймались три сайды, они лежат у нее в ногах, а сама Ингрид сидит, завернувшись в отцову рубаху. Он просит вернуть ему рубаху: сейчас, к вечеру, холодает. Ингрид падает на овчину и, ухватившись руками за ноги и поддразнивая его, выглядывает из-за собственных коленок.
– И все-то тебе потешно, – говорит он и думает, что разницу между шутками и строгостью она понимает, плачет редко, не упрямая и не строптивая, никогда не хворает, все, что надо, схватывает, пора бы ему изжить это беспокойство.
– Не возьмешь? – он кивает на рыбу.
– Фу, скользкие!
– Это ты с чего взяла?
– Мама так говорит.
– Мама у нас нежная. Но мы-то нет?
Сунув в рот два пальца, она задумывается.
– Чайки оголодали, – говорит он.
Ингрид разрывает самой большой рыбине брюхо, вытаскивает потроха и с отвращением разглядывает их. Ханс меняет направление, а Ингрид кидает за борт рыбьи потроха, глядя, как чайки устремляются к ним, как разбрызгивают воду, как расклевывают пищу и дерутся не на жизнь, а на смерть. Ингрид сует руку во вторую рыбину, швыряет потроха птицам и, перевесившись за борт, по очереди прополаскивает рыбин, после чего раскладывает их на дне лодки, самую крупную – ближе к правому борту, среднюю посередине, а маленькую возле левого борта. Потом она долго и тщательно моет руки, нет, голова у этого ребенка без изъянов, – и Ханс успокаивается. Прикрыв глаза, он по движению лодки чувствует, что дочка по-прежнему свешивается за борт и водит по воде рукой. На перекосившейся лодке он возвращается домой и лишь наполовину вытаскивает ее на берег, подперев чурбаками, пока вода не спадет.
Девочка бежит перед ним по тропинке, она тащит улов, и последние капли рыбьей крови катятся по щуплым ножкам. На плече у Ханса четыре заготовки для косовища, под мышкой топор, в руке – сухая дочкина одежда. Остановившись, он смотрит на северо-запад, небо тусклое, подернуто дымкой, вскоре покажется луна, и Ханс не знает, как лучше – взяться чинить косу прямо сейчас или прилечь на несколько часов, пока в Розовом саду не выпадет утренняя роса. Роса всегда сперва выпадает в Розовом саду, там, где трава удивительного красного цвета.
Глава 3
На острове все, выброшенное на берег, принадлежит тем, кто это нашел, а находят островитяне немало: пробки, и бочки, и пеньку, и плавник, и кухтыли – зеленые и коричневые стеклянные шары, которые удерживают на плаву рыболовные снасти. Когда шторм уляжется, старик Мартин вытаскивает из сбившихся в комок водорослей кухтыли, усаживается в лодочном сарае и обвязывает их новыми веревками, так что кухтыли делаются как новые. Бывает, на берег выбрасывает деревянные игрушки для Ингрид, ящики из-под рыбы и весла, багры, носовые роульсы, черпаки, жердье для сушки рыбы, доски и обломки лодок. Однажды зимней ночью морем выбросило капитанскую рубку. Островитяне впрягли лошадь и дотащили рубку до южной части острова, и теперь Ингрид сидела на капитанском стуле, вертела отделанный латунью штурвал из красного дерева и смотрела на поляны и изгороди, волнами протянувшиеся по острову.
Изгородей восемь.
Они сложены из камней, земля выбрасывает камни так же, как море выбрасывает кухтыли, только намного медленнее, чтобы земля родила камень, нужно много зим, но потом, весной, обитатели острова собирают их и укладывают в изгороди, отчего те постепенно растут. Изгороди делят остров на девять лугов или, как их тут называют, садов. Южный сад самый многострадальный, на него набрасывается море во всю мощь своего невыносимого нрава. Дальше идет Выменной сад – откуда у него такое название, никто не знает, но, возможно, благодаря поросшим зеленой травой каменистым холмам, похожим на большие и маленькие женские груди, красивые и аккуратные особенно к концу сенокоса, когда их под чистую объедают овцы. За ним следует Каменный сад, где камней больше, чем на других полянах, потом Розовый сад с красной, словно недозрелая рябина, травой. Домовый сад раскинулся вокруг усадьбы, Райский сад располагается с северной стороны, и тем не менее он самый плодородный, именно тут всегда сажают картошку, затем идут Паршивый сад, Северный сад и Бедный сад, чьи названия говорят сами за себя, хотя Бедный сад – самый зеленый, огромным зеленым тюфяком распростерся он возле лодочного сарая и причала.
Но в основном на берегу находят мусор.
Они находят тушки морских свиней, и гагарок, и бакланов, раздутые от зловонных газов, бродя по гниющим водорослям, набредают на половину ботинка, и шляпу, и нарукавную повязку, и костыль, и обломки чужих жизней, свидетелей наводнения, нерадивости, утраты и транжирства, и несчастий, постигших людей, о которых они никогда не слышали и которых никогда не увидят. Время от времени они находят невольную, не поддающуюся толкованию весточку: пальто с карманами, битком набитыми английскими газетами и табаком, венок с морского захоронения, французский триколор на измочаленном флагштоке и покрытую слизью шкатулку с интимнейшими предметами туалета, принадлежавшую когда-то уроженке экзотических краев.
Изредка им попадаются и бутылки с посланиями, которые сочатся тоской и признаниями и адресованы явно не тем, кто их находит, но если бы обнаружившие их вдруг отыскали бы верного получателя, тот уж точно пролил бы реки слез и перевернул бы мир. Островитяне же со всей своей рассудительностью откупоривают эти бутылки, достают письма и, если понимают язык, читают их и делают выводы об их содержании,
