немного, собравшись с мыслями, Маришка направилась к дому. Едва она завернула во двор, навстречу ей поплыл женский плач. С полсотни деревенских баб осаждали дом старосты, беспорядочно штурмуя крыльцо. На нижней ступени, сдерживая могучей грудью натиск толпы, стоял сам поп Агафон, видать, приехавший с лекарем, пытаясь увещевать перепуганных баб раскатистым басом:
— Куда, куда ж вы прёте все сразу, по очереди давайте, один же он, лекарь-то, а вас много!
На верхней ступени крыльца стоял низенький лысоватый мужичок в дорогом справном жилете, сразу видать, городской. Поблёскивая на солнце очками в металлической оправе, он говорил стоявшей перед ним девице:
— С молока, с молока, видать, и пошла зараза. Скотина-то, вишь, больная была, а ты молока и тяпнула. Видать, молоко-то гнилое оказалось. Ну, теперь уж ничего не поделаешь.
Всхлипывая, девица цеплялась за его плечи своими худыми руками и, словно паук, перебирая тонкими пальцами по солидному жилету, голосила:
— Да как же так, родненький, неужто мне теперь вот так всю жизнь жить? Я ж с самой Афанасьевки за тобой еду. Ну дай хоть мазь какую, любые деньги заплачу!
И, не дождавшись ответа, совала ему в карман мятую бумажку.
— Дура ты! — в сердцах сплюнул лекарь. — Спасибо скажи, что жива осталась! Валялась бы сейчас посреди двора с языком наружу, что твоя телушка. Оставь, говорю! — скривился он, в очередной раз сбрасывая с себя приставучие пальцы. — Не лечится это. Говорят же тебе, нету, нету снадобья! Не лечится!
— Да как же нам ходить-то теперь? — внезапно взвыла какая-то баба из толпы. — Нечто с такими рожами можно людям показываться?
— Тьфу, надоели! — ругнулся лекарь и, решительно отодрав от себя девицу, бросил старосте:
— Скотину на убой, а этих всех прочь. Мне здесь делать нечего, ещё до самой Афанасьевки четыре села объезжать.
И решительным шагом лекарь проследовал в избу, захлопнув за собой дверь.
Отвергнутая девица привалилась к столбу и, перегнувшись через перила, заголосила на всё подворье. Громадные безобразные рытвины взбороздили её лицо от носа до ушей, зияя на обеих щеках едкими багровыми пятнами. Словно кто-то дал ей по лицу колотушкой для мяса, пробив неровные ямы и рубцы, которые на контрасте с природной белизной шеи отливали бордово-фиолетовым. Изъязвлённый лоб, обрамлённый белокурыми кудрями, словно кровавая корона, венчал прежде красивую голову. Искривлённый в плаче рот теперь совпадал по цвету с кровавыми язвами на обеих щеках. Свесившись с крыльца, она орала на весь двор, и от натуги шея её вздулась нехорошими жилами. На всём лице незатронутыми лютой хворью оставались только глаза, блеснувшие пронзительно голубым из-под наполовину выпавших некогда чёрных ресниц, когда она на мгновение замолкла, вперив свой взгляд в Маришку. Только тут Маришка узнала в ней красавицу Олеську, поповскую дочь.
