Алиса Макарова
Коварство потаённых. Ведунья
Острие ножа тонкой иглой впилось ей в руку. Набухая кровавыми бусинками, мелкие капли сбегали по её запястью, часто-часто забарабанив по выщербленной поверхности стола, вдруг запестревшей алыми кляксами.
— Ай! Больно! — вскрикнула Маришка, пытаясь отдёрнуть руку, но цепкие когтистые пальцы ведуньи стальным капканом вонзились в её локоть, мёртвой хваткой принуждая стоять на месте.
— Терпи, милая, терпи. Заговор-то, он на крови делается. Аль ты расхотела уже красивой-то быть? — прохрипела ведунья.
Бабка Зинаида, хоть и слыла в округе ведьмой, не раз помогала деревенскому люду. Вон Яшку-конюха в три дня от лихоманки излечила, а его уж причащать хотели, сам поп Агафон из соседнего села приезжал. И то верно, мужик в горячке уж и узнавать-то всех перестал, метался в бреду, да всё бормотал:
— Сена мне, сена, да побольше сыпь, больше!
Уж и мысленно простились с ним семейные, да только младшая, Глашка, тайком от матери метнулась в Дубраву, в полуразвалившуюся хижину на опушке тёмного леса, да пала ведунье в ноги:
— Чего хочешь, говорит, бери, да только отца выходи!
Не знаю уж, на чём сошлись, да только к вечеру пришла бабка в деревню. Только глянула на Яшку, да и давай шептать заговоры какие-то. Потом развязала мешочек, что висел на дряхлой морщинистой шее, сыпанула себе на ладонь щепотку трав, да сожгла их над свечкой. Ох и вонь пошла по горнице, чуть глаза не выело! Стоят, значит, Глашка с сёстрами, носами хлюпают, зрачки слезами наружу катятся, а бабке хоть бы хны. Знай, шепчет себе под нос, да руками машет. Пошептала, да и ушла, а утром вернулась с зельем каким-то, да наказала поить мужика ежечасно по три ложки, да окуривать в полдень и в полночь вонючими травами, кинула на стол мешок и ускользнула. Никто и спросить ничего не успел, уж она за калитку шмыг и скрылась. Глашка с сёстрами, хоть и перепуганные, а ослушаться не осмелились, ведьмин наказ в точности выполнили. Ох и ругалась же мамка, когда застукала их средь ночи со свечой в одних сорочках. Так обещала лупить, чтоб месяц сидеть не смогли. Да только вот ровнёхонько на третий день встал Яшка на ноги, да прямиком в кухню.
— Накрывай, говорит, жена на стол, есть хочу! Мяса мне да пива давай!
Как он с кровати поднялся — кожа да кости, без слёз не взглянешь, а через неделю уж и топором махал. С тех пор никто уж не осмеливался вслух называть бабку Зинаиду ведьмой. Так, меж собой, может, и шептались, а в разговорах величали её знахаркой али ведуньей. Вот и Маришка, хоть и побаивалась её, а всё ж насмелилась прийти к ней со своей бедой.
Не то чтоб была она совсем страшна, а и красавицей на селе её не кликали. Волос жидкий, нос в конопушках, а голос-то, голосок — уж и писклявый. Одним словом, обычная, деревенская. Маришка же, наглядевшись на местных красавиц, и вовсе считала себя страшилкой. Да и парни-то на неё не слишком засматривались. Вон какие на селе девицы есть — кровь с молоком, хоть сейчас на выданье. А она что?
— Дура ты, — с любовью твердила ей мать. — Что ж ты убиваешься, глупенькая? Не всем же быть размалёванными, что картина. Вон Ниов соседский, что у отца в подмастерьях ходит. Хороший парень, спокойный, работящий. Отец тебя давно за него сосватать хочет.
— Не надо мне работящего! — размазывая слезы, всхлипывала Маришка. — Я нормального жениха хочу!
— Чем же тебе Ниов ненормальный? — недоумевала мать. — Руки, ноги при нём.
— Что мне его руки-то? Я красивого хочу! Вон у Олеськи сам сын воеводы свататься приезжал, у него и мельница своя, и подарки дарит! А она ещё нос воротит!
— Да в подарках ли дело, глупенькая? — всплеснула руками мать.
— А что, ей дарят, а я что, хуже, что ли? Я тоже красивого хочу, и чтоб бусы дарил да жемчуга, и богатого, и чтоб сильный! А мне что попадается? Ниов, у которого две рубахи, и те рваные! Была б я красивая, как Олеська, глядишь, и ко мне бы сын воеводы пришёл, а не этот…конюх!
И она горько заливалась слезами.
Последней каплей стало то, что и Ниов вдруг куда-то пропал. Только-только сходили они вместе на ярмарку, да остались на танцы, прогулялись по полю меж яркими шатрами, и вроде и ластился он к ней, ленту цветную купил, да пряником медовым угощал, шептал, чтоб приходила она, как стемнеет, к колодцу у реки — соловьёв слушать. А тут на тебе — исчез!
Прождала его Маришка полночи, промаялась у колодца, а он и на следующий день не появился. Пыталась она расспросить местных парней, да никто в деревне не знал, куда он делся. Только Кузьмич, старый сплетник и пропойца, как-то вечером возвращаясь из кабака, приметил проходивших мимо девчат и, покрепче ухватившись за забор, как гаркнет:
— Что, Маришка, упустила жениха? Сбежал он от тебя? Говорят, видали твоего Ниова в самой Афанасьевке, в сельской церкви, поповскую дочку охмурил. То-то свадебка гремела. Чем же ты его так спугнула, что он аж пятками сверкал, да прятаться под венец побежал?
Загоготав раскатистым басом, Кузьмич ухватился рукой за живот и чуть не плюхнулся в лужу, развеселив девиц. Да только кровь уж бросилась ей в голову, и жаром запылали у Маришки виски. Поповская дочка, та самая Олеська, слыла первой красавицей во всей округе. Белокурая, голубоглазая, тонкая, звонкая, певунья и хохотушка, а уж кожа-то кожа!
С тех пор стала Маришка и вовсе чахнуть. Какая-то злоба её взяла, червоточина в душе, и сколько ни убеждала её Глашка, что Кузьмич — пьяница и трепло, язык, что помело, видать, всё перепутал, и вовсе не за Ниова выдал поп свою дочку, не слушала её Маришка.
Еле дождалась она следующей ярмарки, тайком продала цыганам свой лучший расшитый сарафан, из самого города привезённый, подарок отца, да на следующее утро, как улучила момент, сразу отправилась к бабке Зинаиде.
— Вот! — с порога заявила она, бросив деньги на стол ведунье. — Бери, всё бери, да только сделай меня красивой!
Пощупала бабка Зинаида монеты, пожевала губами, да глянула на неё так, что Маришку прошиб холодный пот:
— Ой ли, уверена? Назад дороги уж не будет.
Чёрные глаза её сверлили недобро, угрожающе.
— Уверена, — дохнула Маришка.
— Чего ж ты хочешь?
— Хочу стать самой красивой
