не строем
перли в оный лес.
И шепталися украдкой,
что там твёрдо, что там гладко
что, поет разбойник сладко,
хоть он вор и тать.
Бабки плакали, бывало,
как тоска одолевала.
Мексиканских сериалов
Мало им, видать.
А, бывало, после бани,
то бахвалясь, то калганя,
обсуждали все миряне
монстрию свою:
мол, хоть гадость, да отрада,
что, когда б была эстрада,
нам и импортных не надо:
«Круче, зуб даю!»
Время шло, гремели грозы,
падал желтый лист с березы,
клевер рос для пчел.
И кому какое дело –
много лет ли пролетело?
Кто бы их сочел?
Но народ вам скажет здраво:
даже тех ломает слава
кто во всем хорош.
Медных труб дурная сила
слишком много душ сгубила
ни за медный грош.
Вот ушел из темной чащи,
одеваться стал кричаще,
гордый Соловей
На краю Большой дороги
строит царские чертоги
из больших ветвей.
Позабыл былые песни,
ищет хит поинтересней.
Стал совсем другой:
он завел агентов ловких,
Без подпевки-подтанцовки
к сцене ни ногой.
На лице тоска и скука.
И не ест, как люди, лука,
на глазах у всех.
А ко всем грехам привычным
подхватил он заграничный
мужеложский грех.
Баб уже из дому гонит,
и девчоночки не тронет
(даже молодой!).
На ребят он пялит очи.
Стал до мужиков охочей
драной ПОП-звездой.
А потом и вовсе слухи
стали мŷтны, стрẚнны, глŷхи
И склонить к тем слухам ухо
не желаю я.
И не верю я кошмару:
Соловей нашел, мол, пару
и ему составил пару
богатырь Илья.
Я вам твердо заявляю:
слухам тем не доверяю!
(Есть слушок честней)
Да узрит имевший уши:
Соловей и наш Ильюша
бились, вкруг деревья руша,
к ряду десять дней.
И, повергнув лицедея,
притащил Илья злодея
в путах в Киев-град.
А уж князь Владимир вроде
похотлив был по природе
и, судачили в народе,
алчен на разврат.
Но умолкнем. Ни словечка!
Не держал у них я свечку.
Рад тому весьма.
Людям ведомо прекрасно:
про князей болтать опасно.
Сгинуть ни за что напрасно
дураков нема!
Этот Соловей-разбойник
больше тыщи лет покойник.
В сказках нету зла!
Я прошу вас, ради Бога:
Не судите, люди, строго!
Позабавил вас немного, -
вот и все дела.
Ода виски
Всяко лучше с наркотиком шприца
доброго виски стакан.
Его и кариес страшный боится,
и всякий паук-таракан.
Вы защитите себя и близких
ночью, средь темных троп,
если литровой бутылкой виски
маньяку закатите в лоб.
Зимой спасет он Вас от ангины
и прочих простудных хвороб:
Втирайте виски в грудь или в спину,
и в горле убейте микроб.
Пьют пролетарий и буржуазия,
Мажут от вшей и от блох.
Виски — снотворное, анестезия
и как собеседник неплох.
В скалах шотландских, в болотах индийских
полезней воды стократ.
И лишь похмелье плохое от виски.
Но это же мелочи, брат!
О высоком искусстве
Размышления о балете
Ах, как все воздушно. Ох, какие чувства!
Ощутишь такое лишь раз за много лет.
Мы пришли на праздник высшего искусства,
пиршество для избранных, что зовут «БАЛЕТ»
Фейерверк эмоций — от любви до драмы!
Пластика движений — упоенье глаз.
Но, что восхищает — там молчат все дамы.
И месье обходятся без манерных фраз.
Ах, не там искал ты гений совершенства.
Истине внимаешь как мудрый дзен-монах:
Музыка и танцы — апогей блаженства.
Словосочетания? Ну их вовсе нах!
Вывод однозначен. К месту замечание
(если сходишь на балет — тоже, друг, поймешь):
Бог искусства строго требует молчания.
Слово изреченное — пустота и ложь.
И в душе звучат уже ангельские трубы
Истинной гармонии переливам в такт…
Вдруг удар под ребра, и жена сквозь зубы:
Прекрати храпеть, придурок! Начался антракт!
Концептуальное искусство
и финансы
Жить в пещере, братцы, очень грустно.
Потому-то (так сдается мне)
в неолите родилось искусство –
пенье и тушеная капуста,
танцы и рисунки на стене.
Мамонта разделав со сноровкой
вождь позвал художника в лесок:
— Ты мне наколи татуировку –
я тебе дам хобота кусок.
Горько ждать за творчество расплаты
от вождей и всяческой шпаны.
Только для искусства меценаты
больше вдохновения нужны.
Танцевала девочка нагая,
чтоб лишить пророка головы,
и Гомер, гекзáметры слагая,
тоже меркантилен был (увы!).
Ну а меценаты в связке этой,
тратясь на созданье красоты,
получали статуи, портреты,
оды, панегирики, сонеты
(то, что нынче мы зовем «понты»)
Как насчет религии, морали,
не скажу. Но только знаю я:
кое-что в искусстве понимали
всякие князья или графья.
И могли легко загнать в могилу
(как бы вроде мстя за красоту)
если бы какой-нибудь педрила
попытался впарить им туфту.
А потом родился век двадцатый –
очень прогрессивен и хорош.
Вылезли на свет скоробогаты
все в понтах, а вкуса- ни на грош.
Слухи ходят как там было дело
(написать-так вышел бы роман):
пена от искусства захотела
нуворишам облегчить карман.
Галерейщик, критик и мошенник
даже не прикрыв бесстыдных глаз
сняли как-то с писсуара ценник
чтоб загнать дороже в сотни раз*.
Все узнали с этого момента:
будь хоть унитаз, хоть гуанó-
ежели лежит на постаменте,
значит — очень ценное оно.
Бездари ходили в хороводе,
радостно плясали гопака:
можно не работать на заводе,
и валять до смерти дурака.
Не учись- зачем таланту ксива?
Сляпай что угодно, не тяни.
Критик-друг придумает красиво
объясненье для любой фигни.
Опустели скобяные лавки.
Брали все — от сеялок до клизм.
Тридцать богачей погибли в давке –
покупали «концептуализм»
Сладких сказок пестрые буклеты
перегородили неба синь.
Слава! Слава критикам-эстетам.
А искусству старому — аминь!
***
* Марсель Дюшан «Фонтан» (1917)
Страшилки
Love Story
или «Дважды майская ночь»
Там, где кладбища начало,
где разрытая могила,
Смерть однажды повстречала
молодого некрофила.
В камуфляже был в зеленом,
элегантен, словно денди.
Пах тройным одеколоном,
и слегка паленым бренди.
Вот мужчина настоящий!
И на теле все
