при деле,
а глаза его маняще
ярче южных звезд горели.
Знал слова и выраженья,
что любая б уступила.
Нет для женщины спасенья
от такого сексапила.
На луну собаки лают,
пахнет прелью земляничной.
Часто ночь бывает в мае
сладкозвучно-романтична.
И по этой-то причине
лунный свет людей тревожит.
Тянет женщину к мужчине,
и мужчину тянет тоже.
Тянет Фурманова к Анке,
Дон-Жуана к Анне Донне,
мавра тянет к мавританке,
и попутно — к Дездемоне.
Совершенства в мире мало,
и на солнце тоже пятна.
Вот и Смерть не устояла
что в такую ночь понятно.
Смерть смотрела, словно дура
Некрофил глядел дебилом…
В этот миг стрелой Амура
Их сердца Любовь пробила.
И, не тратя ни мгновенья
на «Спасибо!» или «Здрасьте!»
Смерть, без всякого стесненья
предалась любовной страсти.
Факты отрицать нелепо:
раз уж было, значит — было.
Там, в уютном тихом склепе
Смерть любила некрофила.
В склепе было очень мило,
и вдвоем совсем не тесно.
Им вовсю луна светила,
соловьи им пели песни.
И, от страсти их друг к другу,
как от тока, в самом деле,
Светлячки по всей округе
на фиг вдруг перегорели.
Вторя их лобзаний звуку,
в добрых снах, как в пасторали,
дети нежно Бяке-Буке
грудь мохнатую сосали.
Так что верьте, иль не верьте,
но рассказ мой — без обмана.
И любовь — сильнее смерти!
Слово в том эротомана!
Через год бродил устало
некрофил по той сторонке.
Видит вдруг: скелетик малый
и бензопила в ручонках.
Тут луну закрыли тучки,
гром ударил, дождь закапал,
а скелетик тянет ручки
и пищит с восторгом «Папа!»
В этот миг у некрофила
в сердце будто вбили шило.
Совесть в нем заговорила
и инфарктом оглушила.
Не спасли уже таблетки
Пять бригад реанимаций…
Вот чего бывает, детки,
если не предохраняться!
Ужасная история
накануне Рождества
Черной ночью гроза бушевала впотьмах.
Гром рычал и сверкали разряды зарниц.
Люди в страхе дрожали в убогих домах,
на коленях стояли и падали ниц.
В детской спаленке маленький мальчик лежал.
И как все он боялся до спазмов нутра,
и зарылся в подушку, и тоже дрожал,
и молился, чтоб смог он дожить до утра.
Вдруг настало затишье, и шепот в тиши
зазвучал. Леденящими были слова:
— Мальчик, мальчик, я встала уже. Поспеши.
Ты обязан сказать, где моя голова.
И забилось сердечко в груди у него,
холодела, в предчувствии страшном, душа:
что хотело то шепчущее существо
от него, от него, от него, малыша.
В черных тучах сверкнула зарница, бела.
Громыхнуло. И шепот как зуд изнутри:
Мальчик, мальчик, вот в город уже я вошла.
Говори, где моя голова, говори!
Мальчик молча лежал, как убит наповал,
лишь глазами в испуге на окна косил.
Если б мог, он бы встал, маму с папой позвал,
только встать у него уже не было сил.
Вновь зарница, и грохнул раскатисто гром,
снова шепот загробный раздался в ночи:
— Мальчик, мальчик, уже захожу я в твой дом.
Где ж моя голова? Говори, не молчи!
Желтоватым свеченьем сквозь стену прошло
нечто жуткое, будто гниющая слизь
и шагнуло по комнате так тяжело
что, казалось, все страхи в единый сошлись.
И под тяжестью чьей-то скрипели полы
и сосульки повисли над каждой стеной
И заполнили страшные тени углы.
Снова в комнате шепот поплыл ледяной:
— Мальчик, мальчик, не ты ли лишь из озорства
склеп мой вскрыл и похитил богатство моё?
Говори же скорей, где моя голова!
Так тоскливо в могиле мне быть без неё.
Тут малыш, на кроватке привстав заблажил:
— Погляди, мертвечина, как слаб я и мал.
Не зорил я ни склепов ничьих, ни могил
и голов никаких я из склепа не брал.
Стен от инея мигом очистилась гладь.
Шепот тише звучал, улетая во тьму:
— Ну не брал и не брал. И чего так орать?
Обозналась. Бывает. Другого дожму.
И затихла, умаявшись, в далях гроза
И блаженно окутала мир тишина.
Мальчик взял узелок*. Развязал и сказал:
— Дура! Мне голова, может, больше нужна!
* узелок — сумка в виде свёрнутой материи, подвешиваемой на палке
Пародии
Вересковые смеси
На балладу Маршака «Вересковый мед»
Очень страшно. Нервных прошу вкурить и не читать.
Балдежные растворы
придуманы давно
Варили мухоморы,
и пиво, и вино.
А пикты в своих пещерах,
в Шотландии глуши,
курили сушеный вереск,
балдея от души.
Толкли они смеси в ступке,
чтоб был позабористей бред.
Чего они сыпали в трубки
главнейший был их секрет.
Может, и мухоморов,
или другой фигни.
Поэтому очень скоро
вымерли все они.
Бывало, севши кучно,
курили всей семьей
Ведь вечерами скучно
в пещерах под землей.
По слухам, вставляет вереск,
смешанный с чем-то умно́,
в сто раз круче, чем херес
и ледяное вино.
Пришел король Шотландский,
безжалостный к врагам.
Узнал про этот способ
понравится богам.
Рычит шотландец зверем:
"Опять в краю моем
цветет медвяный вереск
а мы винище пьем."
Но вот, согласно эдикту,
ведут к королю старичка,
на вид совершенно пикта:
обкуренного торчка.
Король сказал: «Открой-ка
секрет ваш. Озолочу.
Мне надоела попойка.
Я покурить хочу»
Ответил пикт: «Как два пальца!
Хули той тайны, бля.
Нужны человечьи яйца.
И лучше всего — короля.
А лучше бы яйца пикта,
Шотландца хуже уже
Но это вроде реликта.
Мы, бля, вымерли же.
А чтобы сильней вставляло
не жмоться, себя веселя.
Яйца двух сотен вассалов
заменят одно — короля.
И не жалей приближенных,
коль надоело вино.
Я и свои бы отдал,
но я их скурил давно.»
И вот, под гудение горнов,
стоны слышны и плач.
У четырех сотен придворных
яйца отрезал палач.
От боли зелено-сини
дети Шотландской земли
старому пикту в корзине
яйца свои принесли.
Как раз во дворце королевском
замер последний крик.
И эхом ему ответил,
балдея, торчок-старик:
Выглядит вроде жутко,
но ты посмеяться изволь:
Ведь правда, прикольная шутка
вышла, братец король?
Кури ты что хочешь, зая!
Я, видишь ли, просто псих.
