миг я поняла, что это конец, что больше я не увижу дедушку, больше никогда не услышу его голос, его раскатистый, одному ему присущий смех.
Я еще не знала тогда, что в памяти моей с этого дня появится заминка и я всегда буду спотыкаться о нее, это — ссадина, которой не дано будет заживать, и она будет снова и снова ныть всякий раз, как пролетит над землей неотвязный тополиный пух, или донесется до меня крепкий запах лошадиного пота, или я услышу медленный цокот копыт по асфальту…
В ту пору я еще ничего этого не знала. Все это пришло позднее. А тогда я упала на землю и кричала:
— Дедушка, дорогой мой, скажи, ну скажи мне хоть слово!..
Кто-то поднял меня, прижал к себе.
— Идем со мной, — сказал Роберт, повел меня и насильно усадил на скамейку.
Он не говорил ничего, только сидел рядом, держал меня за руку, время от времени вынимая платок из кармана и вытирая им мои глаза и нос.
Он не отходил от меня и потом, когда все кончилось, сказал мне:
— Идем к нам…
Я согласилась. Мне не хотелось идти домой, где уже не было дедушки, и я пошла вместе с Робертом.
Роберт познакомил меня со своей теткой, с которой вместе жил.
У них была маленькая, впрочем, очень уютная комната, где было мало мебели, зато много цветов — в горшках, в ящиках, стоящих на подоконнике, на столе и просто на полу.
Тетка Роберта напоила нас чаем, угостила ватрушками. Роберт показал мне альбом марок; там было много интересных марок, которых я никогда не видела, — сиреневых, розовых, ярко-васильковых. Он называл их: Гватемала, Гавайские острова, Огненная Земля, Борнео, Суматра…
Необычные, таинственные слова казались мне особенно привлекательными, может быть, потому, что он произносил их свободно, видимо привыкнув к ним, но даже то, что он заикался, не снимало с этих слов налета загадки.
Был уже вечер, когда я собралась домой. Я снова вспомнила о дедушке, о том, что больше не увижу его.
— Не хочется идти? — спросил меня Роберт, словно угадав мои мысли.
— Нет, — ответила я.
Сейчас, наверное, полон дом людей — два дня у нас готовились к поминкам. Должно быть, едят, пьют и, может быть, даже веселятся, забыв о дедушке, о том, что его нет…
Роберт понял меня.
— А ты посиди, не торопись, — сказал он. И, нагнувшись ко мне, шепнул: — Я тебе что-то расскажу.
Мы вышли в палисадник. Там было тихо. Розовое вечернее небо стояло над землей, пахло табаком — цветами, которые распускаются только вечером. По дорожке, заросшей травой, беспечно прыгал одинокий воробей. Завидев нас, он улетел.
— Ну, слушай, — сказал Роберт. — Хочешь, я подарю тебе сон? Я знаю, что ты хочешь сегодня увидеть…
Я слушала его, раскрыв глаза. А по улице, совсем близко от нас, проходили люди.
Мы не видели их, до нас доносились только их голоса.
Чужая жизнь врывалась обрывками слов, всплесками смеха, затихающей мелодией песни…
Люди шли, и говорили, и пели, не думая о том, что кто-то может их слышать.
Вдали виднелась радиобашня на Шаболовке. Вечерами на ней загорался огромный негаснущий красный глаз. Должно быть, это было чудо: от башни на всю Москву плыли невидимые волны, благодаря волнам мы могли слушать радио, и полярники по радио говорили со своими родными, которые находились от них за тысячи километров.
А вот то, что Роберт умел дарить сны, было так удивительно, что просто даже не верилось.
— Подари, — сказала я. — Если можно…
— Постараюсь, — пообещал он.
Хотите — верьте, хотите — нет, но тогда, ночью, я увидела то, что хотела.
Я снова увидела дедушку живым, веселым, он смеялся, закинув голову, и серебряная борода его блестела на солнце.
И он говорил мне во сне что-то, я теперь уже не помню, что именно. Но тогда, когда я проснулась, я ощутила почти наяву прикосновение его руки, и весь день мне слышался его смех и голос, который говорил во сне какие-то добрые слова…
Секрет Роберта вскоре перестал быть секретом. Должно быть, я была виновата в этом. Я рассказала Вале Протасовой и взяла с нее самое честное-пречестное слово, что она никому не скажет.
И она поклялась и даже в знак полного молчания поцеловала свой пионерский галстук. Это считалось у нас самым священным, и нарушать такую клятву было уже попросту невозможно.
Но, несмотря ни на что, она тут же рассказала обо всем Зденеку.
Когда мы собрались все вместе на нашем обычном месте в Донском монастыре, Зденек недолго думая спросил Роберта:
— Ну, какой сон ты мне подаришь?
Я быстро взглянула на Роберта. Он улыбнулся мне.
— Не сердись, Роберт, это я виновата! — крикнула я. — Рассказала Вальке, а она дала честное слово и галстук поцеловала…
Валя вскочила и затараторила:
— Ну и что такого, что рассказала? Я сказала: нчестное слово. Честное слово, что я сказала нчестное слово, а ты не слышала. Я не виновата, вот нисколечко не виновата!
— Никто не виноват, — сказал Роберт и посмотрел на меня. — Я же не брал с тебя слова, что ты никому не скажешь.
У меня сразу стало легко на сердце. Ведь правда, я вспомнила, он не брал с меня слова и не просил, чтобы я никому ничего не говорила.
Зденек пренебрежительно махнул рукой.
— О чем спор? Поговорим лучше о деле.
Серые глаза его казались зелеными от травы. На щеке играла ямочка — то пропадала, то вновь появлялась.
— Какой же сон ты мне подаришь? — снова спросил он.
— А какой бы ты хотел увидеть? — спросил Роберт.
Зденек усмехнулся.
— О, я многого хочу. Очень даже многого. — Он замолчал, подумал. — Вот, например, я хочу увидеть во сне то, что будет со мной через десять лет. Идет?
И рассмеялся. Блеснули его зубы подковкой, глаза стали совершенно прозрачными.
— Вот такой сон подари мне!
Маленький Лешка поднял руку. Он всегда поднимал руку, если хотел что-нибудь сказать. Так он привык еще с первого класса.
— Что такое? — спросил Зденек.
— Я хочу, чтобы мне приснился шоколад, — сказал Лешка, глядя на Роберта большими преданными глазами. — Вот такая плитка, с это дерево!
— Да ну тебя! — с досадой прикрикнул Зденек и вновь обернулся к Роберту. — Так что же, увижу ли я то, что будет через десять лет?
— А ты сам знаешь, что будет через десять лет? — спросил Роберт.
Зденек пожал плечами.
— Нет, конечно. Вот увижу твой сон, — он подчеркнул слово «твой», — тогда и узнаю все,
