города – кажутся поэту «скелетами». Колокольня же (церковь) является для поэта одним из необходимых элементов «радостной», «благостной», «молитвенной» деревни. И стоит только посмотреть, как «словно мельник» несет она медные мешки колоколов (опять-таки деревенские образы), чтобы на душе стало «теплей и безбольней».
Этот мотив ненависти и влюбленности в «навеки утраченную» вымышленную романтическую деревню чрезвычайно тесно связан с мотивом «хулиганства» в поэзии Есенина; Смысл этой связи таков: лишенный возможности вернуться в деревню и окруженный ненавистной атмосферой города – поэт уходит в пьяное буйство и разгул:
…Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
…Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.
(«Волчья гибель»).
И вот, побежденный городом, поэт бросается в бесполезное шатание и скитальчество:
– Эй, ямщик, неси во всю! Чай рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам.
Или из другого стихотворения:
Позабуду поэмы и книги.
Перекину за плечи суму.
Оттого, что в полях забулдыге
Ветер больше поет, чем кому.
Провоняю я редькой и луком
И, треножа вечернюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.
«Во всем дурака валять», «хулиганить», «скандалить», «вытрясать душу по ухабам» разгула – вот на что идет поэт, творчество которого выбил из колеи «Октябрь суровый». Но хулиганство не только не спасает от гибели, но, наоборот, – ведет к ней вернейшим и кратчайшим путем. И вот – в результате – окровавлена и опустошена душа:
…теперь вся в крови душа.
…Нет любви ни к деревне, ни к городу…
…О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
И – непременно заключительный аккорд:
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.
Или:
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь,
Будь же ты во век благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Смерть, распад, разрушение – вообще, всяческая погибель, занимают в стихах Есенина чрезвычайно видное место. В начале книги это почти незаметно. Там прямо о смертях, могилах и катафалках не говорится почти нигде. Но духом погибели пропитаны и эти первые юношеские страницы собрания стихотворений Есенина. Этот дух погибели, дух тления чувствуется в неприятии земли, в уходе от нее к вымышленным небесам.
Казалось бы в стихах идет речь о самом, что ни на есть земном: о деревне, о крестьянских полях, о дневной страде, и вечерней гармошке. Так вот нет же – уверяет себя и читателя Есенин – ничего земного тут нет. Все это не от мира сего:
Между сосен, между елок
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.
(1914).
И, раз примерещившись, Исус уже не исчезает. За ладонным дымком «радуниц божьих» не видно земли и пение всевозможных псалмов и молебнов заглушает шумы жизни. В этом отречении от действительности затаена несомненная тяга к смерти. Это – то, что проф. З. Фрейд называет Todestrieb – стремление к смерти, которое в патологических случаях превышает стремление к жизни.
Как мы уже говорили выше, в начале книги «покойницкие» настроения выражены мягко. Но – страницы за страницей, стихотворение за стихотворением – они выявляются и наростают. Проследим хронологически это наростание:
Закадили дымом под росою рощи,
В сердце почивают тишина и мощи.
(1912 г.)
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть
(Дата не указана. Приблизительно 1912–1915 г.)
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь
(1915 г.).
…Или, или, Лима Савахвани,
Отпусти в закат
(Прибл. 1917 г.).
И – чем дальше – тем безнадежнее:
Неживые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья коня
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
(1921 г.).
– Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть.
(1921 г.).
Так стремление к смерти победило жизнь в плане литературном. Впоследствии – в трагический день самоубийства Есенина – оно победило и в плане действительности. Но в настоящей работе мы не собираемся касаться связи творчества Есенина с его жизнью[6]. Что же касается стихов, то распад и тление оказались победителями не только в тематике, но и в технике. Точно так же, как из-за похоронного ладана Есенин не рассмотрел жизни. – так из-за призрачной «красивости» или «печальности» темы, он не увидел одной из подлинных задач поэта: использовать свой материал с максимальным мастерством. Техника есенинского стиха поражает своей небрежностью. Есенин чрезвычайно мало ценит слово, как таковое, и обращается с ним почти пренебрежительно. Результатом является целый ряд технических невязок, неудачных строк, давно использованных в поэзии и давно надоевших образов.
Среди «Персидских мотивов» попадаются, например, такие строки:
…Все равно – глаза твои, как море
…Вот он удел желанный…
…О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты горят…
Или – из «Письма матери», которое считается одним из лучших стихотворений Есенина:
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось.
Если бы под этими строками не стояла подпись Есенина, их легко можно было бы принять за отрывок из популярного в провинции романса.
А вот две строки из цикла «Любовь Хулигана»:
…Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта…
И дальше – окончательная литературная «старинка»:
…Жизнь-обман с чарующей тоскою
Роковые пишет письмена.
Если бы подобные строки встречались у поэта, который не мог сказать иначе и лучше – об этих строках, да пожалуй
