жадно и надолго закашлялся.
Захар Михалыч выждал, пока он кончит кашлять.
— Хватит, — сказал, — волынку тянуть. Говори, с чем и зачем пришел. Зла не держу, не думай. Что заслужил, получил сполна. А я тебе, Прохор, не судья.
— Сполна, сполна, Захар! Опять твоя правдушка, и никуда от нее не денешься. И лес валил, и канал строил, и уголек на шахте долбал, а также и золотишко добывал для Родины в некоторых неблизких местах. Всего хватанул... Господь, видно, на десятерых делов-то отмерил, а исполнять их досталось мне одному.
— Не трогал бы ты бога, а?
— Никак под старость в веру вошел?
— Нет. А слушать противно, когда ты бога поминаешь. Не было в тебе его и нету. Ни бога, ни черта лысого. А если жаловаться ко мне пришел, поздновато, пожалуй.
— К слову пришлось.
— Сейчас-то где живешь и чем занимаешься? — На мгновение Захару Михалычу сделалось жалко Прохора: не жилец он на свете...
— А пребываю в скудости и непроходимой бедности в одном глухом селе, в северных краях, потому как на родину, сюда стало быть, вернуться не разрешили. Служу сельповским сторожем. Днем сплю, если снизойдет благодать, а ночью народное добро караулю, охраняю благосостояние советских людей от злоумышленников разных и мазуриков. Зарплата, правду сказать, не ахти какая, да много ли мне и надо?..
— Доверили охранять?
— Другой-то, кто у властей в полном доверии, на такую зарплату не пойдет. Ее и придумали для нас специально. А вам тыщи большие подавай!.. Печенью вот страдаю, вообще здоровьишко пошаливать стало... — Он потрогал живот, прислушиваясь к тихой боли, которая не отпускала никогда. — На родину тянет. Ох, как тянет, Захар!.. Днем, когда сплю если, ничего, а ночью в одиночестве всего передумаю. Отпуск дали, решил податься к тебе...
— Зачем же я вдруг понадобился? И как ты нашел меня?
— Человек — не иголка в стогу, а ты личность известная. Люблю, знаешь, газетки читать. Не спится, бывает, вот лежу и читаю. Как люди на свете живут-могут, и про тебя вычитал. Деньжат кое-как насобирал на дорогу, добрые люди тоже помогли, пожитки-то все при мне... — Он толкнул ногой мешок. — Незаконно, признаюсь. Безвыездно предписано мне жить на чужой сторонушке... Не помогнешь ли, Захар?.. — Прохор поднял глаза. В них стояли слезы.
— Чем же я могу помочь? — спросил Захар Михалыч.
— А чтобы разрешили мне по отбытии заслуженного наказания возвернуться на родину на постоянное жительство. В тебе в дом не прошусь, а пустишь — спасибо скажу. Век на тебя работать буду, а жить могу хоть бы в сарае либо на чердаке. Где укажешь. Сродственники мы с тобой, Захар... Что промеж нами случилось, не моя вина. Время такое было, и вообще. Говорится же, кто старое вспомянет, тому глаз вон. С поклоном низким к тебе пришел Данилов Прохор, учти. Не оттолкни, Захар, не прогони в несчастье, позволь помереть на родине! — Он внимательно огляделся по сторонам, хотел было перекреститься, но не стал. — Красотища-то какая! Шел бережком сюда, и запах родной явственно слышался, будто и не бывало стольких лет разлуки тяжкой... Завод, смотрю, расстроился, труб прибавилось. А дома нашего не отыскал.
— В войну сгорел, — сказал Захар Михалыч.
— Я так и подумал.
Не просто, совсем не просто было ответить на просьбу Прохора. И не погрешил бы старый Антипов против истины, не солгал бы, сославшись на то, что нет у него прав и власти решать его судьбу, но понимал: если взяться хлопотать от своего имени... А нужно ли? Он не кривил душой, когда говорил, что не держит зла, а по справедливости и мог бы держать, потому что жизнь и смерть была между ними. Изменился ли Данилов Прохор с тех давних времен? Вряд ли. Разве что озлобился больше прежнего, окончательно зачерствел душой и сердцем. На жалость вызывает, а глядит волком — съел бы, да силы не те! Не хочет понять, что сам размежевал собственную жизнь с жизнью других людей. Помощи просит, как милости великой. Ну, в его положении помощь и есть милость великая, однако не сказал, не обронил чистого и честного слова «милосердие», хотя за ним, за ним пожаловал, за милосердием!.. А может, и не просит он милости, а требует?..
Не размышляя, не колеблясь нисколько, старый Антипов отослал бы его прочь, когда бы не на него Прохор поднял руку, когда бы не с его сердцем рядом скользнул нож, нацеленный, чтобы убить, и когда бы не был Прохор двоюродным братом жены Гали. Отошли прочь — за месть примет. Счеты, скажет, сводит Захар Антипов...
— Сын-то твой на фронте погиб? — не выдержав мучительного ожидания, спросил Прохор.
— А ты откуда все знаешь?
— Земля слухами полнится, — уклончиво ответил Прохор. — Война!
Лучше бы ему не спрашивать про сына Захара Михалыча, лучше бы не произносить слова «война», потому что теперь старый Антипов ясно вдруг понял, что Данилов Прохор пожизненный его враг, что, случись ему, Прохору, быть на свободе во время войны, он оказался бы с теми, кто убил Михаила, по чьей вине погибла невестка... Первый бы поднял оружие против своих, русских людей, и не шевельнулось бы в нем ничего, не пробудилось бы в его заскорузлом зверином сердце никакое милосердие, никакая жалость не остановила бы его, не дрогнула бы рука, как не дрогнула она, когда поднимал Прохор нож, чтобы убить... Виновен! Виновен в том, что погибли, умерщвленные бесчеловечно и дико, миллионы людей на земле, и если Прохор о чем-то сожалеет нынче, в преддверии своей близкой смерти, так лишь о том, что победило, восторжествовало правое дело, победила высшая справедливость, против которой он боролся и которой ему не понять. Еще себя жалеет, свою пустую, одинокую старость и немощность...
Из-за угла выбежали Наталья и Миша. Впереди них, звонко, заливисто лая, несся Жулик. Увидав старого Антипова, он кинулся к нему.
— Ну, ну! — говорил Захар Михалыч, лаская собаку. — Ступай на место, ступай.
Дети, поздоровавшись с гостем, ушли в дом.
— Внуки? — спросил Прохор тихо.
— Внуки.
— Много их у тебя?
— Пока трое.
— От сына
