проблема.
Тогда, может быть, нам поможет Рене Декарт - с обновленным методом революционного критического рационализма? Сильное средство против идеологического тоталитаризма - тотальная критика и фильтрация всех внешних данных. Допустим, как в усиленном и осовремененном варианте «Размышления о первой философии», что все эти внешние очевидности и умственные ясности - только внушения Бога-обманщика - Большого Брата, Большого Другого, любых других имен идеологического Отца. Работа «когнитивного картографирования» (Фредрик Джеймисон) или «аналитического предицирования» (Герберт Маркузе) как механизмов идеологической проекции не останавливается ни на минуту. Значения слов «свобода», «насилие», «тоталитаризм», «демократия», «рынок» и т. п. удивительно неизменны и отсылают к полной цепочке смыслов. Разумеется, переход от «насилия тоталитарного общества» к «свободе и демократии» возможен только через «рынок». Вот ситуация, когда говоришь ты, но фразы вылетают автоматически, как слова-паразиты. Иногда ты смотришь кино, а иногда фильм смотрит тебя.
Кстати, май 1968-го вызревал и в парижской «Синематеке». С одной стороны, кинематограф подготовил сознание будущих бунтарей, с другой - именно попытка смещения директора «Синематеки» Анри Ланглуа стала новым катализатором общего недовольства. Вот что значит - показывать правильные фильмы в правильном месте! Может быть, одна из причин сегодняшней политической прострации - импотенция отечественного кино?
В ситуации разжижения общественного сознания и происходит, как говорил скрипач в «Кин-дза-дза!», этот горький катаклизм: «Вот потому, что вы говорите то, что не думаете, и думаете то, что не думаете, вот в клетках и сидите». Парадоксально, но мы действительно не думаем то, что, казалось бы, думаем.
Недавно президент риторически спросил у населения: желаете ли вы, чтобы у нас было как в Париже? Блогосферу всколыхнул дружный ответ: конечно, хотим. Но для того, чтобы Москва или Петербург превратились в бурлящий Париж, одного желания мало. Классическая революционная ситуация («низы не хотят, верхи не могут») разыгрывается в постклассическую эпоху, где желать и понимать свое желание - это совершенно различные
вещи. Политическая пропаганда выключается не доводами «от реальности» (посмотрите, как живут люди за пределами МКАД!), а встречной идеологической силой: например, ясными и
актуальными политическими лозунгами, превратившими однажды большевиков из маргинальной партии в хозяев шестой части суши.
Но сегодня дискурс, который разбудил две русские революции, выброшен на помойку вместе с томами литературной классики: нужно же освободить дома место для новой плазмы. Иного, подлинно революционного языка за тридцать лет прозябания в постидеологическом постсоветском пространстве не появилось. Пока на Плюке всё спокойно. Даже издевательская пенсионная реформа принята населением как горькое лекарство, выписанное знающими врачами: ведь так действует логика рынка, так сказал очередной экономический заратустра!
Резюмирую: сегодня нам нужна не мнимая свобода от политики, а максимальная политизированность мышления и действия. Мы вступаем в четвертое десятилетие затянувшейся «перестройки», ставшей кладбищем всех системообразующих идей - будь то «национальная идея» или коммунистический интернационал, построение социализма «с человеческим лицом», цивилизован -ного капитализма, вертикали власти, гражданского общества... Всё это безвременье характеризовалось триумфом правящей теневой идеологии - симулякра политики вне политики (нам не нужны партии или идеи, давайте доверимся профессионалам!), иллюзии рыночной саморегуляции, товарно-брендового фетишизма.
Мы плавно деградировали до состояния, в котором вся страна зачарованно смотрит средневековые «битвы экстрасенсов» (не так давно государство даже сертифицировало услуги «магов», «космоэнергетов» и «целителей» всех мастей). Между тем, трансляции партийных съездов такой манипулятивной силы не имели. По закону сохранения идеологической материи, дефицит партийной пропаганды восполняется профицитом рассеянной контридеологии.
Например, в престижных столичных школах играют не в пионеров и не в скаутов: детишки учреждают «брендовую полицию». Функция подзаконного института - регулировать имущественные отношения между учениками, ранжировать обладателей «паленых» или фирменных вещей. Новая школьная стратификация воспроизводит, как в «Повелителе мух» Уильяма Голдинга, взрослую идеологию товарно-денежной стратификации.
В менее престижных гимназиях и школах старую кондовую идеологию сменила не новая неизвестная сила, а глубокая архаика. Учителя и родители с ужасом говорят о расцвете криминальной субкультуры АУЕ («арестантский уклад един»). Ритуальные избиение одноклассников, крещения кровью, хулиганские набеги на прохожих, грабеж и разбой - это дела детей из благополучных семей, результат моды на насилие.
Дополняют картину блатной «шансон» на общедоступных медиаканалах, легализация тюремных отношений и арготизмов, салоны татуировок и другие приметы возвращения не в Средние века, а, пожалуй, в неолит. Так бывает с оставленными при паническом отступлении позициями - раньше армии неприятеля их занимают мародеры. Вспоминая «святые» для мародеров 90-е, можно много рассказать о коллективном падении в глубокое прошлое. Впрочем, эти реминисценции имеют не музейную ценность: «братки», банды, региональные и общенациональные ОПГ никуда не исчезли. Сущность сегодняшнего политического порядка определяется одним словом: клептократия.
Практика показывает, что без политического клея общество просто рассыпается. В процессе развала СССР выяснилось, что вместе с усталостью металла коммунистической идеологии просели все несущие социальные конструкции. Но судорожные попытки вернуть образовательным структурам воспитательные функции или, например, вернуть в кинематографическое производство госзаказ - всё это сегодня лишь ускоряет падение.
Всесилие плутократии и коррупции возможно только в комфортном климате безыдейности и пассивности. В вакууме постидеологии деньги делают деньги, а власть воспроизводит только власть. В холодном температурном режиме тоталитаризма коррупция не приживалась, в теплых условиях клептократии она расцвела махровым цветом и полностью срослась с государством. Как ни странно, но это тоже новая форма идеологии, которая оккупировала брошенные позиции на «постсоветском пространстве».
Выходит, что прежде, чем бороться с конкретной господствующей идеологией, нужно понимать, что придет ей на смену. Ненависть к политическим угнетателям - хорошее чувство, но на нем далеко не уедешь. Нужно понимать, как устроено то, что вам неприятно. А вдруг эта чумазая идеология прошлого или светящаяся неоном модная идеология гламура - эти столь непохожие вещи внутренне связаны? Что, если красная таблетка освобождения от диктата и синяя пилюля конформизма - выбор без настоящего выбора?
Отсюда и другие полезные вопросы, например: по каким параметрам сравнивать идеологические явления? Какими инструментами пользоваться охотнику за идеологическими привидениями? Могу ли я быть объективен в оценках или рационален в решениях, находясь обществе, а не в положении нейтрального наблюдателя?
Мне кажется, что противопоказано как раз кабинетное абстрагирование от идеологии. Как объяснял А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа», чтобы понять логику мифа, нужно оказаться в его собственной среде:
Надо сначала стать на точку зрения самой мифологии, самому стать мифическим субъектом. <...> И уже потом только можно заниматься гетерогенными задачами, например, «опровергать» миф, ненавидеть или любить его, бороться с ним или насаждать
2
его.
Бесполезно бороться с идеологическим мифом - мир моего соседа всегда непонятен и неприятен (особенно, с позиций ксенофоба).
