и просто сбежать. Плюс ко всему, дополнительные деньги мне не помешают.
– Олдырева! – я привычно вздрагиваю от ее голоса, ударяясь головой об «потолок». – Шевелись, время обход делать.
**
Фабрика елочных игрушек, где я работаю, некогда была очень успешным предприятием, в советские времена. Старички, работающие тут, очень любят вспоминать о чудесных игрушках, которые выдувались здесь, а потом отправлялись в дома по всей России, чтобы приносить новогоднюю радость людям.
Со временем, когда китайское производство покорило рынок своими дешевизной и одноликостью, фабрика наша зачахла. Я, конечно, не застала тех самых «лучших времен», но с удовольствием слушала рассказы Петровича о том, как тут все было в устроено раньше, едва ли не до моего рождения.
Владельцы фабрики в какой-то момент решили расширить производство, чтобы хоть как-то свести дебет с кредитом. И вот, к нам поставили новые машины по производству рождественского печенья и карамельных палочек. На их-то запах, видимо, и пришли те самые мыши, из-за которых сегодня я вынуждена проводить вечер с «последним человеком на планете».
– Будешь следить за этими коробками, – распоряжается Марина Сергеевна, указывая пальцем на сложенные друг на друга картонные упаковки, – а я за этими, – груда в другом конце склада.
Я немножко расслабляюсь.
Если постараться, я смогу выбрать такой уголок, где она не будет сверлить меня взглядом. Хотя, это мало вероятно. Эта женщина вездесуща.
Только я располагаюсь поудобнее на одной из коробок с елочными игрушками, как она набрасывается на меня:
– Ты чего уселась? – я резко вскакиваю с места, едва только присев. – Думаешь мыши будут подходить с той стороны, откуда тебе лучше видно?
– И что же мне делать? – едва не плачу я.
– Ходи, Олдырева, ходи, – она делает вращательное движение указательным пальцем, – тебе больше двигаться не помешает, – она критически оглядывает мою фигуру, и я безбожно краснею.
Вот же злобная горгулья!
Первый час дается мне относительно легко. Я, конечно, чувствую себя дурой, отчетливо понимая, что больше никто из наших так караулить добро не будет. Петрович, в лучшем случае, пройдется пару раз, а Яковлев вообще одеяло притащит.
На втором часу нашего дежурства, у меня начинает урчать в животе, и я понимаю, что ела последний раз только в обед. Становится стыдно. От паники и страха быть разоблаченной в своих земных, примитивных желаниях, живот начинает издавать такие звуки, что они эхом отлетают от стен полупустого склада.
– У тебя там черная дыра что ли? – ворчит Марина Сергеевна.
– Нет, – оправдываюсь я, – просто ела последний раз давно достаточно.
– Уж не намекаешь ли ты на то, – щурится она, – что я должна пожертвовать казенными печеньями, чтобы наполнить твою бездонную бочку?
Краска теперь уже заливает не только мои щеки, но кажется, все лицо и шею.
– Я попрошу вас, вести себя со мной более уважительно.
– Что ты там бормочешь? – хмурится она.
Понимаю, что сказала это так тихо, что сама едва ли себя услышала.
– Ничего, – уже более громко произношу я.
– Заруби себе на носу, – она тычет в меня указательным пальцем, угрожающе надвигаясь, – если ты там вздумала меня оскорблять, думая, что я этого услышу, то пеняй на себя! Еще я не выслушивала от всяких соплячек!
– Да ничего я такого не говорила! – взрываюсь я со слезами на глазах. – Я просто попросила вас не оскорблять меня! Что я такого сделала, что вы меня пытаетесь выжить отсюда всеми возможными способами? Я ведь… Я ведь… Так стараюсь…
На этом моменте мне становится так жаль саму себя, что я начинаю буквально обливаться слезами. Марина Сергеевна, явно такого не ожидала, и выглядит просто ошеломленной.
Испытывая жгучий стыд от того, что так глупо открыла ей свою слабость, я разворачиваюсь на пятках и бегу в женскую уборную на втором этаже.
Да уж, приятного мало. Я конечно всегда знала, что не смогу претендовать на статус «мисс мира», или даже «мисс эрудиция», но эта женщина растаптывает остатки моей самооценки просто в крошку.
Ощущение собственной никчемности так сильно давит, что я даже не пытаюсь унять слезы. Да, моя жизнь не удалась. Да, возможно, я неудачница и не родилась красоткой, но при всем при этом, я – человек. И это просто свинство относится ко мне так, как это делает Марина Сергеевна. Кто дал ей это право? Конечно, будь у меня рядом мужчина, скорее всего, всё было бы не так страшно. Я бы приходила после работы, рассказывала ему про это женщину, он бы гладил меня по голове и говорил, что это все ерунда. И мы бы вместе смеялись над этими ситуациями, которые были бы уже забавными, а не трагическими.
Человеку нужен человек. А в одиночку всё это кажется мне просто невыносимым. Сколько бы я не храбрилась, и не говорила с презрением о «романтической чуши», всё это было лишь ширмой от того, что любовь обходила стороной мою жизнь многие годы. Сколько себя помню, я всегда была одинока. Все делала сама, никто не провожал меня до дома и не дарил цветов.
До двадцати лет я все еще загадывала любовь, как это принято, на новый год и день рождения, но потом это стало какой-то сказкой. Несбыточной сказкой. Я научилась просто не думать о том, что в моей жизни все могло быть по-другому, когда-нибудь.
Только в такие моменты, как сейчас, когда мне отчаянно не хватало хоть чьей-нибудь заботы, боль проступала с новой силой. И сидя на холодном кафельном полу фабрики елочных игрушек, я вновь мечтала о чуде. А вдруг оно все-таки случится и со мной? Что если сказки происходят не только с принцессами, но и с такими, как я: обычными, слегка полненькими девушками с круглыми коленями? Аминь.
Глава 3
Следы от слез так и не удалось скрыть ледяной водой, которой я с остервенением терла лицо. Да и к чему это? Марина Сергеевна и так стала свидетелем моей истерики. Пускай и не апогеем ее, но началом уж точно.
Шмыгая красным носом и поправляя промокший на груди свитер, я осторожно вхожу на склад.
Я бы поняла, если бы она ждала меня с палкой и словами «сейчас будем выбивать из тебя эту дурь», но картина, открывшаяся моему взору, вводит меня просто в ступор. Я даже начинаю тереть глаза, проверяя не ослепла ли я.
Кто-то выключил свет и обмотал коробки светящимися гирляндами и переливающейся мишурой. На боксе, посредине комнаты, стоят две разномастные чашки с обколотыми краями, в которых дымится горячая жидкость. Два раскладных
