или шутливых анекдотов.
Сказания о культурном герое — это мифы, отражающие в персонифицированной образной форме фантастические представления первобытного человека о мироустройстве. Они — плод народной фантазии, и их не следует отождествлять с более поздними религиозными мифами, в создании которых участвовала каста жрецов и которые тесно связаны с религиозным культом. В культурном герое в значительной мере воплощен пафос борьбы человека с природой, но его творческое могущество, представленное в гиперболических образах, отнесено к прошлому, к предыстории человечества. При этом процесс «творения» обычно изображается в первобытных мифах как нечто весьма обыденное, прозаическое и случайное в отличие от целенаправленных чудесных, сверхъестественных действий божества.
Мифический культурный герой обычно совершает полезные для человека поступки. Однако при этом он редко руководствуется гуманными, нравственными соображениями. Представление о жертвенном подвиге Прометея во имя человечества могло возникнуть на гораздо более поздней ступени развития, не раньше чем сложились образы главных богов древнегреческого пантеона, и в противовес этим богам. Прометей близок к некоторым эпическим героям, также восходящим к образам культурных героев (Вейнемейнену и Ильмаринену в рунах «Калевалы», Сосрыко-Сослану в нартских сказаниях и некоторым другим). В греческих сказаниях, кроме Прометея, культурного героя отдельными чертами напоминают Геракл и Гермес. Иногда в сказаниях два культурных героя. Чаще всего это близнецы, один из которых все делает умело и успешно, а другой либо неудачно ему подражает, либо назло все портит и враждует с братом (например, То Карвуву и То Кабинана у меланезийцев). В греческих мифах упоминается глупый брат Прометея Эпиметей, в нартском эпосе есть намеки на то, что Сослан и Сырдон — братья-близнецы. Не исключено, что этот дуализм первобытных мифов является воспоминанием о шутливо враждебных отношениях двух фратрий в племени (дуальная экзогамия[4]).
Наряду с «культурными» деяниями культурному герою, когда у него нет брата, часто приписываются плутовские проделки, веселые шутки. Такой «трикстер», «трюкач» становится центром формирования так называемой животной сказки, бытовой басни и анекдота (вначале слабо дифференцированных), воплощением комической стихии первобытного фольклора. Когда мифический герой выступает в облике зверя, рассказы о состязании и борьбе его с другими животными знаменуют развитие жанра животной сказки. Ее этнографической основой являются тотемистические представления о кровном родстве людей и животных и шутливая борьба фратрий или родов.
Многие анекдоты о проделках мифического героя представляют собой пародийную интерпретацию мифов творения или карикатуру на шаманизм, сатирическое изображение тех или иных обрядов. Это зародыши народной демократической сатиры, выражающей протест против строгой регламентации поведения человека в первобытном обществе и против складывающейся касты шаманов. До известной поры шутливые рассказы о трикстере уживаются рядом с более серьезными преданиями о его участии в творении, с шаманизмом и другими формами первобытной религии. Это сосуществование возможно потому, что культурный герой и плут сочетаются в одном лице, что деятельность его относится к древним мифическим временам до установления строгого миропорядка, системы табу и т. п. По этой причине туземные рассказчики часто относят самые смелые анекдоты к мифам и упорно связывают их с культурным героем.
Культурным героем-трикстером являются палеоазиатский Ворон, упомянутые мифические персонажи западной части Северной Америки, излюбленные персонажи индонезийского фольклора и т. п. Чертами трикстера обладают и такие персонажи мифологии и эпоса культурных народов, как скандинавский Локи и кавказский Сырдон. Сходство с трикстером имеют и знаменитые герои средневекового фольклора — Ходжа Насреддин на Востоке, Ренар-Лис и Тиль Уленшпигель — в Западной Европе.
Мифы о культурных героях сыграли существенную роль в формировании животной и бытовой сказки и отчасти в развитии сказаний протогероического типа. Черты эпического героя проявляются особенно отчетливо в эпизодах борьбы культурного героя с чудовищами. Когда мифический герой действует при поддержке чудесных сил, он напоминает героя волшебной сказки, но для ее формирования имела значение вторая группа первобытных рассказов.
Ко второй категории относятся рассказы, действие которых происходило в то время, когда миропорядок уже был прочно установлен. Их главный персонаж уже не культурный герой или далекий тотемный предок, а безыменный «один человек». Обычно о нем сообщается немногое: где он жил и как добывал средства к существованию, кто его ближайшие родственники; изредка, правда, указывается имя героя, но характеристика его остается неопределенной. Эти рассказы обычно не отличаются стилистической отшлифованностью. Некоторые из них являются откликом на реальные происшествия, передаются как быль. Однако представление о различных духах (анимизм), в том числе о так называемых хозяевах, от которых зависит успех деятельности человека, а также магические приемы, которыми можно воздействовать на духов, и прочие элементы первобытного мировоззрения широко отразились в этих рассказах. Их можно назвать мифами-быличками (по аналогии с побывальщиной европейской сказки).
Поскольку силы природы представлялись первобытному человеку в виде духов, в центре такого рассказа обычно было общение с духами, успех которого зависел от правильного применения магических приемов, соблюдения табу, наличия родственных или любовных связей с духом и т. п.
Мифам-быличкам не свойственна эстетика чудесного. Анимизм в первобытном обществе был обыденным представлением; поэтому рассказы о встрече с духами прозаичны, этнографически точны в отражении первобытных верований. Выраженная в таких рассказах зависимость человека от сил природы приводит к тому, что личность героя заслоняется образами, воплощающими эти силы.
На более позднем этапе развития родового общества, когда географические и исторические познания человека расширяются, появляются рассказы, в которых герой более активен в достижении своих целей, хотя по-прежнему успех его зависит в основном от магических сил, духов-помощников. Герой проявляет настойчивость, волю, изобретательность в борьбе со злыми духами, людоедами, чудовищами, в овладении добычей, в спасении женщин, оказавшихся в плену у злых духов. В этой группе рассказов духи-помощники являются по-прежнему духами предков, или «хозяевами», а чудовища, с которыми борется герой, наделяются чертами иноплеменных врагов. Эти рассказы иногда сближаются с мифами о культурных героях. Так в первобытном фольклоре намечается дифференциация зародышевых форм типичной волшебной и волшебно-героической сказки[5].
В обширном и разнообразном первобытном фольклоре имеется группа рассказов, претендующих на объяснение того или иного обряда.
Сказка не выросла из обряда, как полагают Сэнтив и Реглан, и не была объединена с ним в «первобытном синкретизме», как считал академик А. Н. Веселовский, ссылавшийся на средневековые обрядовые народные игры, синкретизм которых носил вторичный характер. Первобытный синкретизм наблюдался не в искусстве, а в области мировоззрения. Синкретизм мировоззрения как единство различных видов идеологии — науки, искусства, религии — проявлялся и в обрядах, и в повествовательном фольклоре и был необходимым условием их взаимодействия. Обрядовая жизнь получила отражение в сказаниях и способствовала популярности и известной стандартизации сюжетов, которые использовались для иллюстрации обрядов. Кроме того, существовала вера в магическую силу слова;
