запах какого-то определенного блюда, так что у меня буквально начинали течь слюнки, и мною овладевало желание громко кричать от радости. Но я подавляла это желание, радуясь тайком. И в такие минуты мне всегда хотелось высоко-высоко прыгать, чтобы освободиться от странного неземного чувства, которое дает знать о себе, когда отрываешься от земли и летаешь во сне.
Однажды вечером наша семья, как обычно, сидела за ужином. Ронни, набив полный рот, взглянул на мать и спросил:
— А Кристина сказала тебе, что сегодня получила от учительницы прутом?
— Нет, — ответила мать и, подавшись ко мне, поинтересовалась — И за что же?
Я посмотрела на тарелку и, вытирая края куском хлеба, проговорила:
— Она сказала, что я мечтаю на уроках.
— Ты невнимательна, — подтвердила мать. — Это твой самый большой недостаток, и от него надо избавляться.
— И о чем же ты мечтала, дорогая? — поинтересовался отец, в глазах которого зажегся озорной огонек.
С таким же озорным огоньком я взглянула и на него.
— О доме, обо всем этом, — и указала носом на свою тарелку.
Мы все расхохотались и, сотрясаясь от смеха, раскачивались из стороны в сторону до тех пор, пока мать не сказала:
— Ну ладно, ладно, хватит, — а потом добавила — Если не будешь внимательно слушать, никогда не поумнеешь.
Мне было как-то все равно, стану я умной или нет.
Чтобы разделить наше счастье, а точнее, по-моему, чтобы сделать его еще более полным, к нам приезжал отец Эллис. Это случалось каждую неделю, и зимой, и летом, обычно по пятницам, а иногда и дважды в неделю, потому что летом он посещал и миссис Бертрам на ее маленькой ферме, расположенной в соседней долине. Чтобы попасть туда, он срезал себе путь, направляясь через Верхний Холм, и всегда заходил к нам выпить чашку чая и съесть большущий, горячий кусок кекса, намазанный маслом. Я всегда спешила домой по пятницам, чтобы сесть рядом с отцом Эллисом и слушать, как он говорит. Часто я не понимала и половины из того, что он рассказывал отцу и матери, но в присутствии этого человека всегда чувствовала себя уютно и спокойно. А глядя на его лицо, научилась понимать красоту, потому что отец Эллис был красив. Он был молод, энергичен и полон жизненных сил; юмор его переливался через край. Его шутки почти всегда были направлены против себя самого и церкви. Персонажами его мягкого подтрунивания нередко становились также Пэт и Мик[1]. Я любила отца Эллиса той любовью, что была сильнее любой другой привязанности в моей жизни в то время — совсем как у многих девушек-подростков. И я знала, что тоже дорога ему: мы никогда не оставались наедине, но когда он брал меня за руку и говорил какие-то слова, мою душу наполняло тепло.
Отец Эллис никогда не задерживался у тети Филлис так долго, как в нашем доме, и ее это очень задевало. Хотя она ни разу прямо не сказала об этом, часто можно было слышать ее ворчание: «Только и знает шляться без толку, а все дела ложатся на плечи отца Говарда. Только и болтает — больше он ни на что не годен!»
Однажды дядя Джим поделился со священником своими семейными проблемами. Мне было тогда лет восемь, и я помню, как тетя Филлис пришла к нам на кухню. Ее серое лицо исказилось от злости. Она стояла напротив матери и возмущалась:
— Пошел к священнику! Все ему выложил, грязная свинья!
Мать выпроводила меня из кухни, послав за Ронни. В ту ночь я опять проснулась, разбуженная громкими голосами, раздававшимися за стеной. Потом буквально рядом с моим лицом — мне показалось, на расстоянии фута, не больше — что-то с силой врезалось в стену. Соскочив с кровати, я стояла на коврике и кусала губы, не зная, что делать.
Внизу, в комнате моих родителей, открылась дверь. Они спали в передней части дома, Ронни — в спальне на противоположной стороне лестничной площадки, а я — отдельно в маленькой комнатушке, предоставленной в мое распоряжение. Я уже хотела снова лечь, когда услышала, как с грохотом закрылась дверь в доме тети Филлис. Подойдя к окну, я выглянула на улицу. Мы никогда не задергивали занавесок на окнах со двора — все равно никто, кроме птиц, не мог видеть обитателей дома. Я окинула взглядом двор и стену и заметила темную сгорбленную фигуру дяди Джима. Широкими шагами он направлялся в сторону холмов. Потом из соседнего дома раздался плач Сэма. Он нарастал быстрым крещендо, перемежаясь со звуками тети Филлис. За что наказывали ребенка, который испугался ночного шума? Я уже не могла заставить себя лечь в кровать и вышла на лестничную площадку. Дверь в комнату брата была закрыта, но снизу, с первого этажа, пробивался луч света. Я знала, что мать встала и зажгла на кухне лампу. Бесшумно спускаясь по ступенькам, я услышала ее голос:
— Догони его, Билл.
— Нет, дорогая, на такие темы мужчины не говорят, — ответил он и потом добавил — Просто так уж устроены некоторые женщины: мужик им не нужен. Взять ту же Филлис. Ей всего лишь хотелось иметь ребенка, и только одного. Она сведет Джима с ума. Зря он ходил советоваться со священником. Теперь она постелила ему в другой комнате.
Когда я приблизилась к двери на кухню, вопли Сэма стали еще более громкими, и я увидела, как моя мать ударила кулаком по столу.
— Ну почему она вымещает свою злость на ребенке?!
От холода я зябко передернула плечами, отец с матерью удивленно повернулись ко мне.
— А ты чего поднялась? — строго спросила мать.
— Не могу заснуть. Они разбудили меня. Что-то так громко ударилось в стену. О, мам, — я заткнула уши, — она все еще бьет Сэма.
— Садись-ка попей чайку, — отец взял меня на руки и усадил на колено возле огня, пошевелил кочергой угасающие угли. Они вновь вспыхнули. Когда мама подала ему дымящуюся чашку чая, он сначала коснулся рукой ее плеча. Поверх ночной рубашки мама накинула в ту ночь старое шерстяное платье синего цвета. Никакая музыка, никакой другой голос не могли бы сравниться по глубине и искренности чувства с признанием отца:
— Дорогая, мы должны на коленях благодарить Бога за го, что так подходим друг другу.
Мать еще настойчивей протянула ему чашку и сказала:
— Билл! Милый! Что ты такое говоришь! Забыл про большие уши?
Я знала, что о больших ушах она упомянула специально для меня. «У маленьких свинок большие уши», — всегда предупреждала мама,
