свесить ноги, и я там, — объяснил Линяев.
Линяев ступил на трап. В легкие ворвался ледяной воздух. Стянул их. Линяев с усилием сделал вдох. И опять закружилась голова. Он медленно спустился и пошел в вокзал. У входа он совсем ослаб и, чтобы не упасть, осторожно присел на ступеньки.
— Вам плохо?
Женщина с малышом остановилась.
«Если я скажу: да, плохо, — значит, «оно» выиграло еще раз, а я отступил на один шаг. Я должен твердить, что здоров, как бык, и ни черта у «него» не выйдет».
— И опять вы ошиблись. Это я от избытка чувств. Давно, знаете, не был на родине. Оттого бледность и тому подобное. Представьте, готов целовать камни. А хотите, снегом посыплю голову? Я сейчас способен даже на это.
— А-а… тогда…
Женщина смотрела недоверчиво. Она колебалась. Линяев нежно погладил ступени.
— У-у… какие вы щербатенькие!
— Тогда… до свидания.
Женщина открыла дверь вокзала. Бутуз обернулся и помахал Линяеву ладошкой.
— Всего доброго, мой маленький союзник, — пробормотал Линяев и помахал в ответ.
Он опоздал на автобус. Следующий шел через полчаса. Линяев отправился в зал ожидания. Там он надеялся встретить кого-нибудь из журналистской братии. Авось мелькнет знакомая фигура со спортивным чемоданчиком. В чемоданчике бритва, мыло, полотенце, иной раз фотоаппарат.
Едва вошел он, как его окликнули со стороны буфета. Вернее, невнятно промычали. За пластмассовым столиком торчал фельетонист областной газеты Александр Мыльский. В миру просто Сашка Мыловаров. Вместе с ним когда-то Линяев делал первые шаги в районной редакции. В первую командировку их тоже послали вдвоем. Она чуть не оказалась последней.
Председатель колхоза, в который они приехали, целый день морочил им головы. Показывал несуществующие цифры в какой-то затасканной тетрадке. Водил глядеть на быка, которого боялась вся станица. Вечером затащил на бутылку водки.
Подливая в граненые стаканы огненное зелье, председатель поведал свою необыкновенную биографию. В их пьяных глазах он быстро вырос до величины былинного героя. Они плакали от умиления и по очереди лезли целоваться. Мыловаров стоял на коленях. А он, Линяев, клялся написать о председателе книгу. Да узнает мир о его подвигах! И пусть изумится! Утром, зеленые от головной боли, они взобрались на председателев тарантас. В карманах разбухли блокноты с материалом о выдающемся председателе. И был бы тут их карьере печальный конец, не спроси возница:
— Теперь-то председателя сымут?
Речь его была очень выразительной. От станицы они остервенело повернули назад. Потом за фельетон о председателе им вынесли благодарность.
Теперь щеки Мыловарова раздувались. Он мощно жевал. Широкое лицо ходило ходуном. Пыжиковая шапка ритмично подскакивала на голове. Перед ним трепетала горка бутербродов с красной икрой. Мыловаров спешил прожевать.
Линяев с интересом ждал.
В такие минуты на Сашку стоило посмотреть. Он похож на бегуна-средневика, которому необходимо одновременно добежать до финиша и съесть килограмм колбасы. Линяев глянул вниз.
Так и есть. Ноги Мыловарова гарцуют вокруг видавшего виды саквояжа. Эта привычка сохранилась с тех времен, когда юный быстроногий Сашка наскоро хлебал щи и мчался вычитывать газетные полосы. Привычка осталась, аппетит вырос. «Когда я сыт, — говаривал Сашка, — я похож на Робеспьера. Когда голоден — на Дантона».
— По агентурным сведениям, собранным женой, ты там, в Тавриде, — произнес Мыловаров, с усилием проглотив чудовищный кусок бутерброда.
— Понимаешь, рухнула телевизионная башня, — озабоченно сказал Линяев. — Попросили постоять вместо нее. Вот и вернулся.
— М-да, ответственная должность. Высокая. Управишься? А эти… волны… Ты как будешь распространять? Так же на сто двадцать? Или подальше?
— Попробую.
Молодчина Мыловаров — он сообразил, в чем дело, и принял шутку. Сегодня и он союзник.
— А ты? Оттуда или туда? — спросил Линяев.
— Уже оттуда, — Мыловаров кивнул в сторону летного поля.
— Что-нибудь из области морали?
— Жеребчик. Бросил одну с ребенком. За ней другую с близнецами. Теперь третью. Исчез в неизвестном направлении. Я тут набросал концовку фельетона. Послушай.
Мыловаров извлек из недр пальто исчерканную бумажную салфетку.
— Слушай. «Пора изловить резвящегося жеребчика и пустить в загон на конном дворе, если уж в нем кровя играют. Впрочем, рискованно. Испортит породу». Как?
— По́шло! Не спеши, подумай. И особенно о пострадавших. Им-то не легче от красного словца.
У Мыловарова именно в это время зачесалось в ухе. Он яростно прочистил его мизинцем и будто бы спохватился:
— Да! Как там поживает наш Федосов? Сказывают, у тебя уже с ним состоялась маленькая заварушка?
На студии «их» Федосов появился недавно, до этого заведовал отделом в газете, а до нее был директором филармонии. И где бы он ни служил, всюду справлялся с работой плохо, и вот теперь его сослали главным редактором на студию телевидения. Видно, подумали: телевидение дело еще не устоявшееся, малопонятное, авось здесь и притрется Федосов.
На второй день после назначения новый главный редактор затеял обход. Линяев в это время сидел у художника студии, обсуждал иллюстрации к передаче о Салтыкове-Щедрине. Они, он и художник, разложили рисунки на столе, похожем на верстак, и тут в мастерскую вошел Федосов.
У Федосова был облик прирожденного руководителя: густая жесткая грива, крутой наполеоновский подбородок и всевидящий взгляд орла.
— Товарищ Линяев? Наслышан о вас, наслышан, — произнес Федосов рокочущим баритоном. — Над чем трудимся, если не секрет? — пошутил он, давая понять, что от него секретов быть не должно.
— Готовим передачу о Михаиле Евграфовиче, — первым доложил художник.
— Ну что ж, своевременно… О ком вы сказали? Что-то фамилию не расслышал? Видно, на ухо туг, — снова пошутил Федосов.
— Фамилия простая. Салтыков-Щедрин, — сказал Линяев.
— Как же, как же. Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, — обрадовался Федосов, будто услышал о старом знакомом.
— Можете принять участие в конкурсе. На форму передачи, — пригласил художник, лучась доброжелательностью. — Правда, Юрий Степанович?
— Конкурс открыт для всех. Даже для вахтеров, — подтвердил Линяев.
— Товарищи, — посерьезнел Федосов, — на правах старшего я должен вас предостеречь: некоторые товарищи осовременивают Михаила Евграфовича, забыв, что сегодня за окном другой день. Так что помните об этом. Ну, а если… — В глазах Федосова блеснуло озорство, — вас так тянет к сатире, могу подсказать тему. Недавно я проезжал мимо нашего городского элеватора и знаете что обнаружил? — Федосов интригующе умолк.
— Откуда ж нам знать? — чистосердечно признался художник. — Верно, Юрий Степанович?
Линяев кивнул, действительно, мол, откуда?
— Над въездом в элеватор нет лозунга «Добро пожаловать!», — торжественно известил Федосов.
— Транспаранта, — машинально поправил Линяев.
Федосов метнул в Линяева молниеносный колючий взгляд и сказал, теперь уже обращаясь только к художнику:
— Можно и транспаранта… Но лично я рассматриваю «Добро пожаловать» как лозунг. Вот так и нарисуйте, раз вы художник: элеватор, а на нем нет лозунга «Добро пожаловать!». Знаете что? Считайте это
