демон ты Лермонтова!
* * *
Ещё в подъезде поняла, что что-то не так, неспроста этот запах окутал весь тамбур.
И пока Никита восхищался и разглядывал папины любимые макеты кораблей разного масштаба, я вдыхала запах оладушек, скидывая лодочки, и думала, почему...
Она же уехала к подруге? Почему снова здесь, в моем доме, на моей кухне и явно в моем фартуке...
Из кухни раздалось:
— Родная, а где Тимошка, я тут его любимые...
Следом высунулась белокурая голова и замерла, лицезрея улыбающееся божественное провидение. Тот ей даже помахал, на что мама вышла всей красотой своей души, а я лишь прикинула, сколько потом отскребать лопатку, что она так ловко держит в руке.
Не иначе, как минут пять.
— Мам, это Никита — сын моего знакомого. Никит, это Юлия Александровна.
— Здрасте, тёть Юль.
А ребенок далеко пойдет, судя по улыбке на мамином лице. Тёть? Отлично сказано.
— Оладушки будешь?
Кивнул.
— Тогда марш руки мыть. — Разбавила их идиллию тоном строгой училки.
Ребенок скрылся в ванной, слегка замешкавшись с выключателями, а я прошла на запах гари, вслед за убегающей мамой. Порция с любимой сковороды полетела прямиком в мусорное ведро, мама принялась разливать тесто вновь, старательно отводя от меня взгляд.
Что ж, хорошо.
— Мам, что случилось?
— Ничего, с чего ты взяла?
— Мам...
— Что "мам" да "мам"? — Вспылила, выбросив половник с разлетевшимися брызгами по всей хрущевской кухне. — Эта негодница...
"Негодницей" обычно выступает моя сестра, и я начинаю догадываться, что стало причиной маминого срыва и возвращения в мою обитель.
— Ты представляешь, она улетела чёрти куда да ещё и не одна! Я только начала отходить от известия о срыве свадьбы, только наладила всё с Игорешей, а она... Несносная девчонка!
Ещё одна порция полетела в урну.
Встаю, вздохнув, забираю у неё из замершей руки лопатку, перекидываю на себя фартук и примирительно улыбаюсь.
— Даже не думай защищать её на этот раз!
— Ма-а-ам, Нели давно взрослая девочка...
Наша мисс грация садится за стол, радуясь появлению Никиты... что он там делал так долго?
— Да в каком месте она взрослая!?
Перевожу взгляд на скудную тарелку, ладно, сначала оладьи, остальное — потом.
— Мам, ей 27.
— Вспомни себя в твои 27 и сравни!
А что сравнивать? Мою скудную жизнь (точь-в-точь как эта тарелка), серую и беспросветную? С нелюбимым мужчиной и взявшимся отсюда трудоголизмом? Когда задерживаешься на работе только из-за того, что быт терзает похлеще любой проверки, что терпеть его базовые поцелуи даже из приличия и уважения больше не получается...
Или думать, а не фригидна ли случаем... а иначе как объяснить твою абсолютную бесчувственность на все его старания?
Вот это мои 27.
Только мужика зря мучала.
— Свет, хоть ты её вразуми!
Зачем? Переворачиваю оладушки.
— Мам, пусть делает всё, что хочет. Я никогда не лезла в её жизнь, ты знаешь...
— Вот может поэтому она и...
Вздохнула.
— Что? Познает жизнь? Оберегает себя от фатальных ошибок? Не выходит за нелюбимого? Путешествует? Так это же..
— Круто! — Вмешивается Никитка, а я киваю в ответ.
Оборачиваюсь к сковороде... Ладно, нужно накормить этого Рашевского и дождаться старшего. Позвонит же он, верно?
Только мама вдруг вкрадчиво уточняет, отрезая пакет сметаны из холодильника.
— Никиточка, а кто твой папа?
Ребенок не сразу находит что ответить.
— Ну, он..
— Давний знакомый, мам.
Женщина позади вздыхает и задаёт фатальное:
— А где Тимошка?
Теперь я не сразу нахожу ответ.
— Мам, он уехал к себе.
Под этим подразумевается однушка, которую мы сдавали... и мама похоже не сразу понимает.
— Зачем, квартиранты что-то начудили?
— Нет, мы... -Беру кружку с полки, тянусь за кувшином. — он их выгнал и переехал сам.
Протягиваю воду ей.
— Что это... значит?
— Мы разводимся.
Мама криво усмехается, пытаясь осознать, Никитка подозрительно замолкает (до этого всё пел себе под нос).
— А... Как... Он... Он тебе изменил!?
— Нет.
Но лучше бы да, хоть паршиво бы так не было.
— Тогда... Что тогда!?
У неё сейчас явно проигрывается собственное расставание с отцом и... ну, да, она не ожидала. Я тоже не думала, что на самом деле решусь... Только обсуждать с ней что-то совершенно не хочется.
К моему счастью телефон начал вибрировать.
— О, эт, наверное, папа! — Выдает довольный ребенок, а я понимаю, что со "счастьем" всё же поторопилась.
Вздыхаю, откидывая голову на миг.
— Да.
Выключаю плиту, вываливаю свежую порцию им.
— Свету-у-уль... — Как он умеет вкрадчиво и нежненько подлизываться, аж живот свело. — Вы уехали, да?
— Ломоносова, 18. Жду в течение часа, не приедешь — пиняй на себя, подниму все свои "преподские" связи и дойду до опеки...
Его тон сразу меняется аки стервозная сотрудница ГОРОНО.
— И что ты сделаешь?
— Ты оставил его, понимаешь?
Различаю "Чертова моралистка" почти шепотом. Договариваю:
— С совершенно чужим человеком.
— Послушай...
— Ты адрес слышал? Go, время пошло.
Он на удивление не теряется.
— Суку выключи, тебе не идёт. Скоро буду, поговорим.
Вот и поговорим.
Ну, что ты как маленькая? Затвором старого фотоаппарата
Светуля-красотуля
Мама покидать квартиру после услышанного отказались, Никита облюбовал зал, рассматривая Эльку и спрашивая всё, что придет в голову.
В открытое окно задувал успокоившийся ветерок, слегка колыша тюль, беспокоя денежное дерево, и день в принципе радовал солнышком.
— А они правда такие тихие?
— Нет, бывает по-разному. Иногда за ней не уследишь.
— Прико-о-ольно. — Что похоже является высшей степенью восхищения. — А это мальчик или девочка?
— Девочка. — Села на диван, рядом с задумавшейся мамой.
— А как...
— Маленькие когти, клюв и хвостик.
— Прико-о-ольно. А... — Но замер, вслушиваясь во что-то.
Тут же загалдел телефон. Принимаю вызов.
— Подъезд какой?
— Третий.
— Паучонка оставь с кем-нибудь, одна выйди, поговорим.
"Паучонка"? Вот ещё...
И стоило только отключиться, как я поняла, во что вслушивался Никита... в нарастающий грохот колонок.
Ребенок довольно обернулся.
— Эт папа!
Мама сглотнула, я закатила глаза. Куплет о том, что люди не перестали убивать друг друга в войнах сменился нарастающим припевом, вошедшим в пик прямо у нас под окнами и проехавшим дальше. О, резкий визг тормозов и обратное приближение...
"What’s in yo-o-our he-e-ead,"
Я
