Господа?! Не боятся гнева князя?! Мести ордена, наконец?!
Старик усмехнулся.
— Ты ещё молод, Филипп, — сказал он, качая головой. — Ты очень молод. Нет, мальчик мой, они не боятся ни Бога, ни князя, ни ордена. Что до последнего, то... я больше не член братства. Мой сан командора, так же как и плащ, который я ношу, — криво улыбнувшись, он коснулся белой материи, — лишь декорация. Мне позволено пользоваться ей до тех пор, пока не истекут последние часы моей жизни, а они уже истекли.
Юноша, конечно, не имел права перебивать старшего как по возрасту, так и по занимаемому положению, но он не смог утерпеть. Возраст и нежелание смириться с несправедливостью служили ему оправданием.
— Как же так, мессир?! — вскричал он. — Как же так?! Мерзкий сброд осмеливается хулить благородного рыцаря, угрожать его жизни, и никто, никто не вступится? Разве не на рыцарях, тех, кто преданно служит государю своему, радеет святой церкви Христовой, разве не на них держится эта земля? Как же патриарх, как же князь, как же великий магистр Храма допустят?
Старик поднял руку, жестом давая понять, что хочет тишины.
Филипп умолк, но даже и в полумраке комнаты человек с пером в руке видел, как негодование, охватившее юношу, бьётся в нём, ища выхода. Это проявлялось в нервном подрагивании мускулов лица, гневном поблёскивании глаз, неровном дыхании.
— Присядь, Филипп, — попросил командор и, когда юноша выполнил его просьбу, продолжал: — Насчёт братства, мой мальчик, можешь не сомневаться, с тех пор как киликийские грифоны вернули им Бахрас, магистр сделался куда дружелюбнее к своим извечным врагам. С патриархом тоже всё ясно, он давно ждал этого часа. Я ведь никогда не скрывал своей роли в смерти Петра Ангулемского. Его святейшество объелся масла из лампы и скончался в узилище. А что ещё оставалось ему делать, если никто не приносил бедняге ни еды, ни питья в течение нескольких дней?
— Но это было давно... — с недоумением проговорил оруженосец. Для него это действительно было давно: в ту пору, когда патриарху Петру пришлось нести ответ перед судом за попытку осуществления государственного переворота, имевшего целью посадить на трон Антиохии внука Боэмунда Заики — Раймунда-Рубена[7], мать Филиппа ещё ходила под стол пешком. — И потом, теперь у нас уже давным-давно другой патриарх.
— Предшественники, с которыми не приходилось тягаться за должность, самые лучшие кандидаты на роль святых мучеников. Главное вовремя вспомнить о безвинно убиенных, — с холодным безразличием ответил командор. В делах князей церкви он разбирался прекрасно и потому не ждал от них ничего хорошего. О властителях светских он всё же держался лучшего мнения. — А что до князя... — вздохнул старик. — Князь наш слаб. Он только именем Боэмунд, а душой... душой да и вообще всей сущностью своей он ничем не лучше, чем любой из грифонов, собравшихся там, под окном...
— Но как же он может забыть о ваших заслугах, мессир?! — не сдавался Филипп. — Разве не вы всегда сражались бок о бок с его отцом, Боэмундом?
Старик усмехнулся, отчего стали глубже шрамы и морщины, которые избороздили его кожу, точно извилистые русла пересохших ручейков. Всё лицо командора на миг стало чем-то напоминать окружавшую огромный город территорию со множеством её гор и пригорков, овражков и лощинок.
— Боэмунд? Боэмунд Четвёртый, сын Боэмунда Заики и Оргвиллозы Гаренской. Я как-то сказал ему, что переживу его. Он так разозлился, что велел немедленно бросить меня в башню Правда, потом, поостыв немного, велел послать за мной и спросил, отчего я так думаю. Я объяснил...
Старик обвёл рукой вокруг себя. Там в темноте скрывалось множество разных таинственных предметов, точное предназначение которых было совершенно непонятно непосвящённому. Однако люди богобоязненные содрогнулись бы, поспешив осенить себя крестом, дабы отринуть увиденное и отвратить чары дьявола. Ведь известно же, для чего могут потребоваться все эти черепа и кости, ступки и сосуды со странными смесями. Что же думать о личности того, кому всё это принадлежит? Церковь не жалует колдунов, все они независимо от того, что подчас их снадобья приносят облегчение больным, служат врагу рода человеческого.
Оруженосца не страшили увлечения господина, у молодого человека сложилось иное отношение к дьяволу. Пожалуй, Филипп видел в нём не врага, а соседа, в общем-то враждебного, но способного до поры быть не только вредным, но и полезным.
Подобным образом христиане, уроженцы Востока, особенно те, что жили в приграничных районах, часто относились к мусульманам, не слишком-то отличая их от соседей-единоверцев. Старик, хотя и родившийся здесь, в Северо-Западной Сирии, никак не мог привыкнуть к такому падению нравов. Наверное, он унаследовал дух одного из тех рыцарей, о которых писал, которыми восхищался. Может статься, он видел в них нечто большее, чем они являли собой на деле, но он ни за что не пожелал бы расстаться с мыслью о благородном величии пращуров, отцов-основателей Левантийского царства. Утремера[8], как называли его они сами.
Юноша знал об этом и не видел ничего ужасного в том, что господин его общается с потусторонними силами. Филиппу не раз приходилось убеждаться в том, что старик может многое. В частности, порою он оказывался способен необъяснимым образом приподнять толстое сукно занавеса времени и пусть и на краткий миг заглянуть в будущее. Что же касалось прошлого, то его командор исследовал досконально и, по мнению оруженосца, знал как никто другой из живущих на земле.
— Я объяснил князю причины, заставлявшие меня полагать так, — повторил старик после некоторой паузы и с улыбкой, почти не покидавшей в этот вечер его лица, искалеченного равнодушным металлом и беспощадным временем, продолжал: — Но успокоил его, сказав, что и я ненадолго переживу его. В конце концов он даже растрогался. Он вообще порой был склонен к проявлениям чувствительности. Как-то лет десять назад киликийские грифоны призвали к себе в правители четвёртого сына нашего князя, его звали так же, как и тебя, Филиппом. Поначалу он очень нравился им. Правда, потом они изменили о нём своё мнение и даже заперли в башню в своей варварской горной столице, в Сисе. Так наш князь бросил всё и вместе с турками отправился его выручать. Даже пошёл на уступки своим врагам. Однако всё без пользы, сын уже умер от яда. Едва ли стоит скорбеть. Не думаю, чтобы Филипп оказался лучшим князем, чем его брат, ныне воссевший на трон. Поверь, я
