над проливом Азовского и Черного морей. Как и прежде, крепость имела важное стратегическое значение.
Петька решил зайти в поселок. Но по улицам бродили солдаты и на перекрестках стояли орудия. По форме он определил, что это «гусары смерти». Шумный свернул влево, пошел на шоссе, к хребту, за которым, в низине, лежал город.
Достигнув вершины хребта, Петька свернул с дороги и присел на холмике, густо поросшем серебристой полынью. Перед ним лежал родной город, раскинувший свои бледно-серые строения до самого моря. Из долины, от города, насыщенного туманными испарениями, доносились глухие раскаты.
…Вот они, белые каменные и живые зеленые изгороди, а за ними фруктовые деревья, виноград, белые акации, пирамидальные тополя. В эти первые дни золотой осени рыбаки готовились к путине. Сотни рыбачьих лодок возвращались к берегу с сетями, переполненными блестевшей, как серебро, скумбрией и сельдью. С моря неслись крики краснолапых чаек, па берегу, в чуть тронутой багрянцем листве садов, раздавался разноголосый птичий щебет.
«Отец сейчас должен быть здесь, в проливе… ловит скумбрию», — подумал Петька.
Он поднялся и пошел к дороге. Но не успел он спуститься с возвышенности, как впереди загрохотал экипаж. Петька оглянулся. Скоро экипаж поравнялся с ним.
— Эй! Поди сюда!
Полный татарин со смуглым лицом, в богатой каракулевой шапке впился черными глазами в парнишку и что-то буркнул кучеру. Кучер резко остановил лошадей. Теперь все пассажиры — татарин, офицер и двое людей в турецких фесках — внимательно смотрели на Петьку. Смуглый татарин жестом приказал Петьке остановиться и спросил:
— Моряк?
Петька промолчал и подумал: «Вот оно что, моряков ищут».
— Ты что молчишь? — снова обратился к нему татарин и, лукаво прищурив глаз, сказал: — Мне нужно на лодку в мой имение матрос.
— Я рыбак!
— Еще лучше, — с напускным добродушием произнес татарин.
Петька смотрел на незнакомцев, стараясь отгадать по их лицам, чего хотят от него эти люди.
— Присаживайся.
— Спасибо, я пешком дойду, — и Петька шагнул вперед.
— Нет, стой! — крикнул вдруг татарин, выдернул из кармана револьвер и наставил на Петьку.
Пассажиры выпрыгнули из экипажа и окружили Шумного.
— Я — Абдулла Эмир. Связать его!
Жирное лицо Абдуллы Эмира густо побагровело.
Петьку мгновенно обхватили цепкие руки офицера. Он рванулся, но люди в фесках тут же схватили его за руки и стали накручивать на них веревки.
— Я вот тебе даем контрибуция! И барашка тоже даем, — злобно бросил еще более побагровевший татарин и взмахнул никелированным револьвером, зажатым в смуглой руке. — Я теперь из твой мяса сделаю шашлык и тебе в рот положим, кормить тебе будем хорошенько… Бандит!..
— Что вам надо от меня? — крикнул Петька. — Вы не имеете права!
— Ага, подожди! Мы тебе даем права, сейчас на контрразведка! — прокричал Абдулла и направился к экипажу.
Люди в фесках потащили Петьку за Абдуллой и бросили на дно экипажа. Абдулла остервенело ткнул Петьку сапогом в поясницу и крикнул кучеру:
— Пошла!
Лошади рванули, и экипаж, громыхая и пыля, покатился в сторону города.
3
Небольшой, обветшалый, живший целые века под покровом благостного покоя город с его кривыми улочками, с путаными переулками, со множеством каменных лестниц, днем и ночью шумевших народом, сейчас казался встревоженным. Толпы людей собирались на перекрестках — галдели, спорили, негодовали. Город походил на разрозненный огромный пчелиный рой, потерявший свою матку.
В город входили немецкие войска — «гусары смерти» — и часть берлинского полка. Они двигались со стороны крепости и завода.
Небольшая пестрая толпа людей, шествующих под желто-голубым флагом гетманцев-самостийников, встречала оккупантов с букетами цветов и хлебом-солью.
Командующий дивизией, барон фон Гольдштейн, отказался выслушать речи гетманцев. Немцам некогда было заигрывать с «жовтоблакитниками», они спешили обратно в Германию. Куда девался теперь их пресловутый тевтонский дух! Теперь он проявлялся разве что в повальных грабежах, убийствах, в насиловании женщин. На малейший протест со стороны беззащитных жителей немцы отвечали расстрелами.
Еще не успели уйти застрявшие в городе части войск, сожравшие все, как саранча, как новые части немецкой армии мутнозеленой лавиной надвинулись на город. Жителей города охватило смятение. Лавки, магазины, пекарни, рестораны, дома закрывались. Люди прятались в подвалы, бежали в храмы, в катакомбы.
Последними вступили в город обозы. До жителей донеслись крик, визг, хрюканье. Обоз, составленный из сотен крестьянских подвод, бесконечной вереницей тянулся по улицам, ведущим вдоль приморского бульвара. На каждой из подвод тряслись свиньи, задрав морды кверху, — они словно просили небо о пощаде. Немецкий патруль сопровождал награбленное.
Скрипели колеса, звенели бутылки, громыхали огромные бочки и ящики, слышалась короткая команда и густая солдатская брань.
Через два часа в город вступили отставшие части берлинского полка.
Забинтованные, распухшие лица солдат привлекали особое внимание мальчишек. Бронзовые, в одних коротких штанишках, они с криком спускались с крутых улочек вниз, на набережную, где проходила армия. Никто не знал, почему у немецких солдат забинтованы лица, шеи и руки. Одни думали, что это раненые, другие высказывали догадку, что немцев опалило южным солнцем. На самом деле то были следы «поцелуев» жадной кубанской мошки и комаров.
Солдаты со страшными лицами и до крови расчесанными руками, больные лихорадкой, двигались тесной колонной в полном молчании. Отчетливо слышался стук тяжелых сапог.
Многие шли понуря головы, грязные и не стесняясь ожесточенно почесывались. На лицах солдат выражалась такая усталость, будто у них было единственное желание — сесть прямо здесь, на мостовой, и больше не двигаться.
За пехотой громыхала артиллерия. Она шла как на учение и занимала места в заранее определенных пунктах. Черные жерла орудий были закрыты чехлами.
Войска продвинулись по Главной улице, прошли мимо большого собора, в котором шло богослужение, и, миновав улицу Пирогова, остановились у Шлагбаумских ворот, возвышавшихся двумя башнеобразными колоннами, украшенными серебряными крылатыми львами, сверкавшими на солнце.
Ворота со львами в древние времена служили для входа в город победителей и сохранялись как памятник старины. Немецкие «победители» проходили через эти ворота мрачные и недовольные.
Командующий дивизией, барон фон Гольдштейн, надменный, упитанный генерал, успел подняться верхом на лошади на вершину горы Митридат, на то самое место, где, по преданию, закололся греческий царь. Барон мешковато сидел на большой гнедой лошади и равнодушно рассматривал панораму города, по которому потоком разливалась его армия. Барон вспомнил о восстании рабов и смерти царя Митридата, но отмахнулся от этой мрачной мысли и стал медленно спускаться вниз…
В самом начале отступления немецкой армии правителем «единой и неделимой России», генералом Деникиным, был назначен и единодушно поддержан всей ставкой белого командования новый властелин города Керчи и всего укрепленного района на полуострове — генерал
