и тут же ударило морозом ему в
лицо. Деревья жалобно закачались, на лес стал опускаться черный
клубившийся туман. И чувствует Гомозов, что кожа его стягивается,
ссыхается, стареет. Схватился он за лицо, а всё лицо в считанные
секунды одрябло, глянул на руки – кожа на руках сделалась
хрупкой, словно древний пергамент. Бежать бы, бежать бы
подальше от этого леса, уносить ноги скорее! Только куда? Куда?!
Несчастный и побежал бы куда угодно, но только любопытство так
ухватило его, что он все всматривался и всматривался в
потемневший страшный лес, в самую его глубь, в самое его сердце.
Смотрит Гомозов, и видит, что катится на него из страшного леса,
издалека, большой черный ком. И ком этот неясно из чего
сделанный. Весь словно из тумана, но не из тумана вовсе. Из сажи.
Но и на сажу едва похож. И катится ком с невероятной быстротой,
точно зная, куда ему катиться – на Гомозова. Только один у него
объект преследования. Тут уж Филолет Степанович опомнился,
захотел встать и бежать, что есть мочи, но тут осознал, что ноги его
постарели, и, несмотря на исхудалость, отяжелели совсем,
сделались будто каменные, и совсем перестали слушаться, поэтому
встать он теперь не мог. И только оставалось смотреть Гомозову с
ужасом на тот лес, да и на ту гущу черной клубящейся энергии, что
на него мчалась, а она все ближе и ближе. Вскинул он тогда взгляд
вверх, словно прося помощи, да только неба не заметил – кругом
одни кроны деревьев и залились они кроваво-красным, как розы в
букете, что валялся возле него. Тут же сорвался ледяной порыв
колючего ветра из самой глубины уже бардового леса, а следом
раздался неистовый женский смех, такой, что сердце защемило, и
волосы на истощавшей старой голове испуганного мужчины в одно
мгновение поседели.
Гомозов долго приходил в себя, после того, как проснулся.
Окончательно кошмар растворился в добротной чашке крепкого
чая, которую сопровождала круглая ватная булочка с мелкими
«блошками» кунжута. Но все же, при малейшем воспоминании об
этом сне у Филолета Степановичи пронзительно екало сердце.
***
Рабочий день Филолета Степановича прошел без накладок.
Обидно только, что руководство не похвалило за вчерашний отчет.
Дома Гомозов был уже в шесть. Не успел он войти, как тихое
пространство прорезал телефонный звонок. Филолет снял трубку.
– Але.
– Филолет Степанович… Здравствуй! – послышался
потрескивающий от связи голос. – Ты меня узнал? Это Жуоркин.
– Ох-хо! Конечно, узнал! Гриша! Теперь, конечно, узнал!
Станиславович! – радостно прокричал в трубку Гомозов. – Как же
не узнать?! По какому делу звонишь? Или, надеюсь, вовсе не по
делу?! Как жизнь? Давно не видел тебя!
– Давно! Давно не виделись! Вот поэтому-то и звоню! Разве
есть дело важнее, чем встреться и поболтать со старым добрым
другом?! – тут Журкин засмеялся. – Как у тебя дела? Как живешь?
А, погоди… погоди… Не рассказывай! Обычно по телефону на
такие вопросы отвечают: «Все так же, ничего не изменилось, дела –
хорошо». Нет уж, нет! Давай-ка лучше встретимся, поболтаем, как
следует! Я ведь для того и звоню, чтобы встречу назначить.
Увидимся, и ты мне все подробненько расскажешь про свою жизнь,
чего у тебя нового. Да и я тебе тоже кое-чего помолвлю. Что ты
делаешь завтра? Завтра ведь суббота. Ведь у тебя, должен быть, как
у белых людей, выходной?
Филолет Степанович давно уже никуда, кроме работы, не
ходил. Прогуляться следовало. На вопрос Журкина он несколько
секунд не отвечал, даже поморщился, вероятно, подумав над словом
«выходной». Причина задумчивости была все та же: ведь именно в
выходные на улицах полно «раздражающих факторов», пропади
они пропадом! Эх… Ну, ладно, была не была! Не дома же себя
запирать!
– Г-где встречаемся? Во-о сколько? – выдавил, наконец,
заикаясь Гомозов.
– Я уж думал, ты заснул, на том конце трубки! Завтра. В час. В
кафе Ливерпуль. Заодно и отзавтракаем по-хорошему, – отчетливо
прохрипел голос Гриши Журкина.
– В час? Отзавтракаем?
– Так выходной же! Я к двенадцати только проснусь. Ей Богу,
что за глупые вопросы! Завтра в час!
На улицах города было оживленно. Сегодня, в субботу,
выдалась прекрасная солнечная погода, поэтому гуляющих и в
самом деле было несчетное количество. Прохожие прогуливались
неспешной уверенной поступью по брусчатке одной из
центральных улиц. Среди гуляющих раз от раза попадались и
летящие влюбленные. Гомозов старался их не замечать, но это
получалось неважно. Спустя каких-то пять-шесть минут подобной
прогулки в нем появилось раздражение, которое с каждым шагом
только накипало и увеличивалось, затвердевая крепкой коррозией
на его настроении. Он шел и чуть ли не плевал в сторону
раздражителей его нервной системы, одно только удивление –
откуда сегодня хватало ему сил на негодование подобного вида.
Кафе находилось на Перехоодной улице.
За третьим от входа столиком Филолета Степановича уже
поджидал Журкин. Увидев своего старого товарища, он тут же
сорвался с места и бросился обнимать Гомозова, добротно
постукивая при этом ладонью по его широкой спине. Только позже
Филолет Степанович заметил, что глаза у Журкина покраснели, как
краснеют обычно у людей, которые вот-вот не расплакались.
Неужто расчувствовался? – поразмыслил Филолет Степанович,
смутившись.
– Ну, как жизнь? Как поживаешь?! Теперь рассказывай! –
начал, наконец, Журкин, расцепив дружеские объятья. –
Рассказывай! Чем живешь, как живешь, чего нового?! Эх, как же
давно мы с тобой не виделись! Сколько лет прошло! Сколько лет
прошло!!! Там уж, наверное, все поувольнялись!
– Да, многие. А я так и живу, Гриш. Все по-старому. Почти
ничего и не изменилось, – пожимая плечами ответил Филолет
Степанович.
– Да, ну! Прямо таки ничего?
– Ничего. Живу все там же, работаю всё там же… Думал вот
машину покупать – передумал… Получается, все как было – так и
осталось.
– А как же на личном? Семью не завел? Жениться не
собираешься? У вас тут, я гляжу, любопытный городок…
– Да, что ты! Не выдумывай! – пресек Гомозов, покривив
ртом. – Что за глупости, Гриша. Жениться… Да и город у нас
совершенно обычный!
– А что такого? Что дурного я спросил?! Подумаешь,
жениться. Чего испугался, будто мальчишка! Скажу я тебе по
секрету, Степаныч, что в нашем возрасте не так уж и опасна эта
выходка. Я тут подумал, и решил куда страшнее одиночество
вследствие этакой жизни. Если бы ты знал, как я боюсь
одиночества…Что нашло на меня, стал бояться до сумасшествия!
Даже сейчас. Вот прихожу домой с работы – а дома-то нет никого,
никто и не ждет. И как-то, знаешь, не по себе, совсем не по себе. Да
и не было
