дяди Гиляя привозил их с Кубинского озера, где любил охотиться. Непосвященному предметы эти ничего не говорили. Для дяди Гиляя за ними вставали картины сямских лесов Вологодчины, Белозерска, Кубинского озера с величественным каменным Спасом на острове, Вологда, детство, юность. Вещи эти вызывали в памяти фигуры рыболовов, охотников — и начинался рассказ, пока только в голове, мысленно. Иногда кое-что он записывал:
«Охотники родины, черепаны с Белоозера, прирожденные ушкуйники — выходцы из Новгорода, на Волге города основывали. А дома занимались рыболовством, медведей били и другого зверя. Народ чисто русский, из поколения в поколение северные богатыри. Даже среди новгородцев отличались ростом и силой, недаром говорили: „Одно слово — Белоозеры“.
Славился среди них вековой род Петровых, сплошь рыбаки и охотники. Они были поставщиками рыбы в Кирилловский монастырь, где пользовались почетом.
У одного из Петровых — Ивана, деда по отцу, было три сына. Настоятель Кирилловского монастыря за хорошую службу деда-рыбака (исправно поставлял с Белого озера в монастырь снетка да судака) определил всех троих сыновей в Череповецкое духовное училище. Старшие двое, отличившись, были приняты затем в Вологодскую духовную семинарию. Когда молодые, рослые и здоровые ребята пришли в семинарскую канцелярию, где следовало сменить их светскую фамилию Петровы на духовную, преподаватель латыни, глядя на добродушные лица, веселую улыбку братьев, произнес:
— Быть вам Веселовскими.
Но в книге записей обнаружил: такая фамилия уже есть. Недолго думая, он слово „веселый“ перевел на латынь — Hilaris. Так появилась в роде Петровых фамилия Гиляровский».
Отец дяди Гиляя кончил Вологодскую семинарию, но по духовной части не пошел. Отправился Алексей Иванович охотиться в леса, что ближе к Кубинскому озеру. Между Новленским и Сямой встретил как-то тоже охотника Петра Мусатова — управляющего лесными имениями графа Олсуфьева. Приглашен был сначала в гости, а затем работать помощником. Вскоре Алексей Иванович Гиляровский женился на дочери Петра Мусатова — Надежде.
Ее дед со стороны отца, запорожский казак Усатый, бежал вместе с атаманом Чапыгой на Кубань после разгрома Сечи Екатериной II. Отец Нади, приехав в вологодские края, изменил фамилию, прибавив к ней одну букву М — «Мусатый». Почему так сделал, как попал в лесные угодья Олсуфьева, осталось неизвестным.
На хуторе, что лежал недалеко от Сямы и Кубинского озера, в ноябре 1853 года и родился у Гиляровских сын — Владимир Алексеевич.
Матери он лишился рано, ему не было и десяти лет, она умерла от простуды. Вместо ее портрета всегда висела в их доме, а затем и у дяди Гиляя в Москве старинная гравюра — лицо изображенной на ней женщины напоминало черты матери, это признавали не только отец, но и родители Надежды Петровны.
На всю жизнь запомнил дядя Гиляй песни матери. Долгими вечерами суровой и холодной северной зимы она пела вместе с бабушкой песни донских казаков. Ярко горела печь, отец длинной железной кочергой поворачивал раскаленные докрасна камни — они специально обжигались, чтоб затем раздробленными превратиться в дресву — каменный песок, которым мыли пол.
После смерти матери отец и бабушка с дедом покинули лесной хутор, переехали в Вологду: Володе Гиляровскому надо было учиться.
Резные балконы вологодских домов, наличники окон, дымы труб, высоко и прямо устремленные в чистое морозное небо, и вологжане… Помнил их дядя Гиляй всю жизнь, спокойных, крепких, помнил Вологду, помнил вкус брусники, морошки, поляники, клюквы — вкус для него куда более приятный, чем вкус апельсинов. Брусника и клюква хранились зимой в бочках. Принесенная с мороза ягода, оттаивая, красовалась на столах в больших деревянных мисках. Два основных цвета властно привлекали взгляд, стоило войти в любой вологодский дом той поры. Желтым светился чисто вымытый дресвой деревянный пол, а зеленым — мох, заложенный горкой между окон. Обычай закладывать на зиму между рамами мох Гиляровский перенес и в Москву, в Столешники.
Летом в Вологде с большими корзинами ходили женщины на всполье, к болотам, собирали там ягоду, мох. Помнил дядя Гиляй учителя чистописания Льва Андреевича Воскресенского. Лев Андреевич был настоящим художником буквы и ярым противником введения стальных перьев в гимназии. Каллиграфией он владел в совершенстве. По просьбе отца Лев Андреевич занимался с Володей, помимо гимназии, целый год учил красиво писать.
Однажды дядя Гиляй написал о Воскресенском на отдельном листе ученической тетради:
«— Отец Володимир, — встречал меня Лев Андреевич, сидя за столом с неизменным натюрмортом: две стопки бумаг — чистая и приготовленная для переписки, два пучка утиных перьев — белых и серых, лежащих отдельно, стаканчик с песком для чистки перьев и бутылка с узким горлышком и рюмкой. Впрочем, бутылки менялись, хотя содержимое их оставалось постоянным: мелкие, с булавочную головку, соленые рыжики — любимое лакомство Льва Андреевича. Перед началом работы над каждой бумагой Лев Андреевич наполнял рюмку рыжиками, смакуя, уничтожал их, затем брал в руки острый нож, перо и, прежде чем приступить к очинке, произносил:
— Вот отрежу голову, выну сердце, дам пить — и будет говорить.
Мастерски снимал одним взмахом головку пера, по самой середине делал надрез и очищал его внутри, а затем, обмакнув перо в чернила и глянув в бумагу, снова произносил:
— Ну-с, с кем будем говорить? С его превосходительством господином министром внутренних дел?
В гимназии Лев Андреевич не позволял писать ученикам стальными перьями. Раздражала его игра в перья на подоконниках.
— Все заграница! — гремел он. — Один разврат, к азарту детей приучать, сначала в перышки, потом в денежки, а там казенные за свои принял и пропал, в Сибирь, вот тебе и стальное перышко.
В совершенное неистовство приводило его перо с изображением Наполеона.
— Зверя из бездны, да еще в руки брать и его богопротивной мордой да святые слова писать, — возмущался Лев Андреевич. Он помнил 1812 год и главным врагом России считал, как и тогда, Наполеона».
В 1867
