он не понимал и которые не щадили ни стариков, ни детей», пока он не нашел на несколько лет спокойное пристанище в Египте, в доме одного изгнанника, добившегося за это время там видного положения. Кто в состоянии проследить за блуждавшими из конца в конец изгнанниками с израненными ногами и еще более истерзанными сердцами, пока они находили где-либо место отдохновения или спокойствие могилы!
Но именно это неизмеримо громадное горе, перенесенное ими, подняло сознание сефардских евреев до высоты, граничащей с гордостью. Кого десница Божья так тяжко, так продолжительно покарала, кто так неописуемо много страдал, тот, должно быть, занимает особое положение, является особенно избранным — эта мысль или это чувство жили в большей или меньшей степени ясно в душе всех уцелевших. Они смотрели на свое изгнание из Пиренейского полуострова, как на третье, а на себя самих, как на особенных любимцев Бога, которых Он, именно благодаря своей большей любви к ним, тем суровее наказал. Против ожидания у них наступило повышенное настроение, которое, хотя не заставляло забыть перенесенные страдания, придало им сияние мученичества. Как только они хоть немного чувствовали себя свободными от тяжести своего ужасного несчастья и могли передохнуть, они снова выпрямлялись и высоко, как князья, носили свои головы. Они все потеряли, только не свою испанскую важность, только не свою знатность. Как они ни были унижены, их гордость не покидала их, и они проявляли ее повсюду, где находили покой для своих усталых ног. Известным образом они имели на это основание. Как они ни отстали в высших науках и теряли свое, в течение столетий утвержденное, руководительство со времени победы враждебного знаниям строго набожного направления в иудаизме и со времени перенесенного исключения из кругов общества, они все-таки далеко превосходили евреев всех остальных стран образованностью, умением держаться, а также внутренним содержанием, проявлявшимися в их внешнем виде и в их языке. Их любовь к своей родине была так велика, что она не оставила в их сердцах совершенно места для ненависти, которую они должны были бы питать к жестокой матери, толкнувшей их в объятья нищеты. Куда они ни приходили, они основывали, поэтому, испанские и португальские колонии. Они принесли с собой испанский язык, испанскую знатность и важность в Африку, европейскую Турцию, Сирию и Палестину, в Италию и Фландрию; куда они ни были заброшены, повсюду они с такой любовью берегли и хранили эту испанскую сущность, что она сохранилась живой среди их потомков вплоть до настоящего дня. Будучи очень далеки от того, чтоб раствориться в большинстве остальных еврейских жителей стран, гостеприимно их принявших, они держались особняком от своих единоплеменников, как какая-нибудь высшая порода людей, как цвет и аристократия еврейства, и презрительно смотрели на них сверху вниз и не редко предписывали им законы. Это происходило так потому, что испанские и португальские евреи правильно говорили на языке своей родины (ставшем благодаря завоеваниям и открытию Америки мировым языком), принимали участие в литературе, а вследствие этого выступали также при сношениях с христианами, как равные с равными, мужественно, без страха и раболепия. В этом отношении они являлись полной противоположностью немецких евреев, которые как раз презирали то, что делает человека человеком, т. е. чистый и красивый язык, и, наоборот, считали благочестием небрежную и тарабарскую речь, как и обособление от христианского мира. Сефардские евреи вообще придавали большое значение красивой форме, изящной одежде, роскоши в синагогах, а также средствам обмена мыслей. Раввины испанских и португальских евреев читали свои проповеди на своем языке и придавали большое значение чистому и благозвучному произношению. Поэтому их язык никогда, по крайней мере в первые века после их изгнания, не вырождался в уродливый жаргон. Христианский писатель, почти через пол столетия после их изгнания, так писал о них: «В Салониках, Константинополе, Александрии, Каире, Венеции и других торговых пунктах евреи ведут свои дела только на испанском языке; я знал евреев из Салоник, которые, несмотря на свою юность, так же хорошо или еще лучше, чем я, говорили на кастильском наречии».
Даже кроткий и уже надломленный Исаак Абрабанел презрительно отзывался о немецких евреях из-за их варварского смешения языков. Он был прямо поражен, найдя в послании выходца из Германии, Саула Когена из Кандии, весьма искусный (еврейский) язык и очень правильное расположение мыслей и откровенно высказал свое удивление: «я поражен, встречая такой правильный язык среди немцев (евреев), который редок даже в устах их великих людей и раввинов, как бы они ни были высоки в остальных отношениях. Их язык полон неуклюжести и беспомощности, одно сплошное заикание». Это превосходство евреев испанского и португальского происхождения в просвещенности, умении держаться, манерах и светской опытности вызывало свое удивление и признание со стороны остальных евреев, в частности немецких, с которыми они повсюду встречались. Поэтому те могли позволить себе повсюду играть роль господ, и часто, несмотря на свою малочисленность, повелевать большинством в общинах. В веке, следовавшем за их изгнанием, почти исключительно они являются носителями исторических событий, повсюду слышны имена их руководителей; они доставляли раввинов, писателей, мыслителей и мечтателей, в то время, как немецкие и итальянские евреи занимали тогда скромное местечко. Сефардские евреи стали задавать тон во всех странах, за исключением Германии и Польши, куда они никогда или лишь в одиночку проникали.
Приморская полоса северной Африки и населенная часть внутри страны были переполнены евреями испанского происхождения, которые скопились тут в большом числе в век великих гонений с 1391 года до полного изгнания. От Сафи (Асафи), самого крайнего города юго-запада Марокко, до Триполи на северо-востоке расположились многие большие и малые общины испанских евреев. Хотя малые варварские тираны и низкое маврское население большей частью ненавидели их, обращались с ними по произволу и часто заставляли их носить позорящую одежду, тем не менее там оставалось достаточное поприще для того, чтоб способные, выдающиеся евреи могли отличиться, достичь высокого положения и приобрести обширный круг влияния. В Марокко один богатый и сведущий в истории еврей, оказавший правителю этого государства значительные услуги, пользовался большим его уважением. В Феце, в который беглецы из Испании прибыли массами, несмотря на голод и чуму, уничтожившие тысячи из них, существовала все-таки община в 5000 еврейских семейств, в руках которых находилось большинство ремесел. Здесь жил еврей испанского происхождения, Самуил Алваленси, должно быть, внук раввина того же имени, бывший очень любим королем за свои способности и мужество и пользовался таким доверием населения, что оно выбрало его своим вождем. В борьбе двух правящих семейств, мериносов и ксерифов, он
