свою очередь поделился с ним секретом, как приманивать свистом трехкрылок.
Правда, трудиться Лима не любил, так что напарником он был никудышным, и Симуру частенько приходилось вкалывать за двоих. Однако болтливость приятеля скрашивала часы черного труда. Толстяк знал все новости, сплетни, слухи, байки и небылицы, которые циркулировали в Городе, и охотно пересказывал их своему напарнику. Вот и этим солнцем, едва елозя скребком, Лима старался придвинуться к Симуру как можно ближе. По всему было видно, что его просто распирает от желания поделиться с другом какой-то новостью. Симур нарочно не обращал на него внимания, так как хорошо знал: чем дольше известие переваривается в Лиме, тем более красочными подробностями оно обрастает. И тогда даже самый скучный слух превращается в таинственную и жуткую историю.
Симур сжалился над ним, только отскоблив изрядный кусок отведенного им на двоих участка стены.
— Ну! — буркнул он. — Что там у тебя?
Лима набрал побольше воздуху, оглянулся — не подслушивает ли кто? — и выпалил:
— В Городе чужак!
Это была всем новостям новость. Чужак — это древолюд, который пришел в Город из Леса. Никто из взрослых, даже Ведун, не рассказывал молодняку, что за пределами Города обитают другие двуногие, если не считать древолюдов-пауков, но слухи о чужаках все равно бродили в племени. Поговаривали, что иногда несмышленыши сами убегают из Города и, если Лес их не сожрет, вырастают безъязыкими дичками. Или, может, этот чужак все-таки был древолюдом-пауком? Симур похолодел. А что, если это его брат-близнец?!
— Как он у нас оказался?
— Охотники привели, — принялся рассказывать Лима. — Он прыгофрукты спугнул, и те сами, без загонщиков, на охотников наткнулись. Две мошны набили. А чужак им говорит: «Возьмите меня в Город…»
— Стой! — перебил его Симур. — Чего ты врешь! Как это — говорит? Он же чужак, лесной подкидыш! Безъязыкий!
— Сам ты безъязыкий подкидыш. Он по-нашему лучше Ведуна чешет!
— И что с ним теперь будет?
Лима пожал покатыми плечами.
— Завтра Совет. Старейшины решат.
— Повидать бы его…
— Нельзя пока. В Комле сидит.
Комлем называли нижнюю часть городского тоннеля, который висел меж древесных стволов под небольшим уклоном. В переплетении омертвелых корней Старейшины устроили узилище для нарушителей многочисленных табу и установлений, которые опутывали жизнь Города похлеще паутины. Симур хотел было еще расспросить приятеля, как вдруг плечи его обожгло хлестким ударом. Он не оглянулся: и без того ясно, что, пока они с Лимой болтали, сзади подкрался Сигнальщик и огрел его плеткой, сделанной из мертвой лианы. Сигнальщики были глазами и ушами Совета городских Старейшин. Они следили за тем, чтобы все решения Совета неукоснительно выполнялись, и наказывали бездельников и нарушителей табу.
— Не болтать! — рявкнул Сигнальщик.
Приятели уткнулись в стенку и еще усерднее заработали скребками. Даже Лима забыл о лени. Ему очень не хотелось, чтобы этот палач опробовал свою плетку на его мягких плечах. Городские порядки нравились толстяку еще меньше, чем его приятелю. Возиться в грязи, таскать тяжелую мошну с грибунами, убирать фекалии и носить воду из дожделодцев — все это было не для него. Лима хотел стать или Ведуном, или Сказителем. Но старый Ведун умирать пока не собирался. Что касается Сказителя… Его место было свободно уже тысячи солнц, но Старейшины постановили, что Городу не нужны ни песни, ни легенды. Лима понимал, что им виднее — они многие солнца хранят мир и покой в Городе, — но что делать, если душа не лежит ни к охоте, ни к выращиванию грибунов, ни к сбору патоки? Спросить бы у кого… Может, у чужака? Лима воровато оглянулся. Сигнальщика за спиной уже не было. Поигрывая плеткой, он подбирался к тем бедолагам, что отскребали от гнили городской свод.
Лима наклонился к уху приятеля:
— Хочешь с чужаком поболтать?
— Хочу, — чуть помедлив, откликнулся Симур. — Только как?
— С стороны Комля есть лаз. Можно его открыть и…
— Нам до заката скрести.
— Ну так после заката.
Симур ничего не ответил. У него перехватило дыхание. Конечно, иногда в темное время он тайком приоткрывал смотровой лаз и глядел на огоньки над Верхними Кронами, но никогда не выбирался после заката наружу. Это было табу. Казалось, увалень Лима предлагал что-то немыслимое. Симур посмотрел на него так, словно не узнавал. Раньше он думал, что приятель просто лентяй и болтун — балаболка, которая высунет язык и треплет им туда-сюда, собирая из воздуха мухлей и трехкрылок, а Лима-то, оказывается, варит в голове опасные мысли. Да такие, до каких ему, Симуру, никогда самому не додуматься. Придумал тоже! К узилищу и при солнце-то запрещено приближаться, а уж тем более после заката!
И все же отмахнуться от этой безумной идеи Симуру никак не удавалось. Пытаясь избавиться от нее, он так вгрызся в гниющий луб, что только брызги полетели. Как ни странно, лентяй Лима старался от него не отставать. Понимал, что все сейчас зависит от решения Симура. Если тот не согласится, сам Лима никогда не рискнет отправиться к узилищу в одиночку. А ведь второго шанса может и не быть. Вот решат Старейшины, что чужака нужно выгнать обратно в Лес, и все, поминай как звали! Уйдет чужак, и вместе с ним уйдет надежда на другую жизнь. И будет он, Лима, до четырех с половиной тысяч солнц скоблить эту гниль. А потом, если он переживет Обряд, его объявят взрослым. Тогда Лима, как и всякий мужчина, обязан будет произвести потомство. Тем временем Старейшины решат, в каком деле от него будет больше всего пользы для Города. И станет он гнуть спину, покуда не упадет к Корням…
— Хорошо! — сказал вдруг Симур. — После заката рискнем.
Лима едва не завопил от радости, но приятель его тут же оборвал:
— А пока не лодырничай, скобли. И помалкивай. Я больше не хочу из-за тебя получать поперек хребта.
Глава вторая
Обреченный на одиночество
Лаз со стороны Комля был необычным. Ставень на нем оказался не сплошной, а решетчатый. И еще он не открывался. Симур и Лима, цепляясь за корни, спустились к нему и заглянули внутрь. В призрачном свете гнилушек они с трудом разобрали силуэт спящего древолюда. Симур всматривался в очертания его фигуры до рези в глазах, он все еще боялся, что это окажется его брат-близнец. Боялся и… надеялся. Трудно сказать почему. Наверное, потому, что, кроме матери, у него никого не было.
Вернее, отец был, но мужчины племени никогда не интересовались своими отпрысками, а женщинам запрещено было рассказывать, из чьего именно семени проросли их дети. Другие
