многих встреченных нами тоже были драные сапоги, поношенные лапти, а двое мрачных, тощих мальчишек, кативших тележку с огромной бочкой воды, были вообще босиком. Город был на осадном положении, народу на улицах было мало, а те, кого дела все же выгнали в такую рань из дома, спешили поскорее убраться с улицы. Отчетливо слышались тихие глухие раскаты. Где-то стреляли из больших орудий. У ворот стояли две одетые в черное старухи. Одна принесла с собой ведро с тряпками, а вторая держала корзину с какой-то снедью. Коловрат остановился рядом, а я уставился на забор. Поверх стальных прутьев, или из чего там у купца Ипатьева была сколочена ограда, были прикрученные обычной проволокой доски. Никаких просветов между ними не наблюдалось. Все было сделано криво, но крепко.
Женщины оказались монахинями из ближайшего монастыря. Они опасливо косились на нас, но не уходили. А я не знал, куда девать глаза. Руки у меня дрожали, и мне казалось, что это всем заметно. Из-за забора слышался визгливый собачий лай. Наконец, калитка, тюнингованная грубо обструганными досками, приоткрылась, и в щель высунулось небритое тревожное лицо. Мужчина глянул на монахинь, на Коловрата, и долго разглядывал меня. А я стоял, и думал, что надо было послушать Босса, и валить ко всем чертям с исторического факультета. Но тут мужчина что-то проворчал, и нас впустили во двор.
Двор был огромный, но весь какой-то захламленный. Доски, колотые дрова и какие-то хозяйственные инструменты лежали почти у самой калитки. Тут же стояла чья-то тощая лошадь. Телега, которую она, судя по всему, тащила, перегораживала двор посередине, отделяя дом от ворот, намертво заколоченных. По двору с лаем носился нечесаный спаниель. Окна в доме тоже были забиты досками, но уже похуже. Здесь строители меньше старались, а на втором этаже три окна вообще оставили открытыми. Оттуда кто-то выглядывал, но я не стал всматриваться. Все-таки, я здесь человек новый, чужой. Не мудрено, что меня разглядывают.
Открывший калитку мужчина сделал нам знак идти за ним следом. Монахини молча потопали к дверям. Коловрат Вавилович дернул меня за рукав, и я, опустив голову, втиснулся вслед за ним в открытую лишь на половину дверь. В передней было темно. Свет сюда проникал через щели между досками, но его не хватало. Женщины ушли куда-то наверх, а нас с профессором сопроводили в другую сторону. Мы спустились по лестнице, и, пройдя узким коридором, остановились у небрежно побеленной стены в комнате с низким потолком. Тут было всего одно оконце, прикрытое красивой решеткой, но света от него было чуть. В комнате заметно воняло плесенью.
–Вот тут все и произойдет, – выдохнул Коловрат, когда мы остались одни, – через два дня.
Не та профессия
– А ты молодец, – похвалил меня Коловрат Вавилович, – держишься. На «точке» всякое случается. От меня, бывало, студенты в лес убегали.
– Зачем? – язык ворочался с трудом. Навалилась какая-то тоска и страшно не хотелось дальше оставаться в этом подвале. Мы стояли у стены, и я не мог отделаться от мысли, что для меня тоже нет отсюда выхода.
– Со страху, – охотно пояснил профессор, оправляя и без того тесно сидящую кожанку, – я, вот, уже не первый раз на этом расстреле присутствую. А страшно до сих пор.
– Можно не смотреть? – тихо спросил я.
– Можно, – разрешил Коловрат, – если ты техником потом работать собираешься, или в архиве сидеть. У прикладной истории своя специфика. Думаешь, мне девчонок этих не жалко? Мальчишка щегол совсем! Но список расстрельной команды, представленной Юровским в ЧК, не подтвердился. Кто в тот день болен был, а кого вовсе в городе не было. И моя работа с каждым здесь переговорить и узнать хотя бы фамилии. Потом-то я их легко в подвале опознаю. Мы же не в суде. Нам не важно, кто прав, а кто виноват. Историку важны только документы.
Среди охранников опального царя было много тех, кто не говорил по-русски. И пока профессор Санаев с каждым из них курил и неспешно беседовал, я отправился на поиски туалета. Последний обнаружился на втором этаже. Запах здесь стоял отвратительный. Монахини, приходившие в том числе и помыть полы у арестованных, ушли, не заглянувши в эту маленькую комнатку. Над белым унитазом, сплошь покрытом желтыми подтеками, красовалась написанная ровным красивым почерком записка, пришпиленная к стене обычной булавкой.
«Просьба стул оставлять в том же виде, в каком вы его нашли».
Я вздохнул. Меня, как историка, должна волновать каждая мелочь. Эта грязная уборная, оставленная на стене записка. Даже булавка. Мне должно быть интересно, какой ногой Николай второй заступил за порог в ночь своего расстрела. Успела ли его жена сделать прическу, и задевала ли голова наследника, которого несли на руках, об стены. Но я не должен думать о том, что они чувствовали, спускаясь в подвал. Знают ли они сейчас, сидя в двух отведенных им комнатках, что приговор уже вынесен? И насколько больно, когда тебя, лежащего раненным на полу, добивают штыком.
Я обернулся и вздрогнул. Прямо у меня за спиной стояла девушка. Царевна Ольга Николаевна. Несмотря на то, что я видел её на фотографиях сотни раз и во многих ракурсах, сейчас я узнал её с трудом. Её русые волосы были неровно острижены. С одной стороны они уже успели отрасти и касались плеча, а другая сторона немного «отставала». Ольга была бледная, с плотно сжатыми губами. Выглядела она уставшей и была вся черная. Я потом ещё долго вспоминал, где же видел такие же ввалившиеся глаза. И только через несколько часов память соизволила выбросить похожий портрет. Голодные жительницы Ленинграда на строительстве оборонительных сооружений. И как же погано мне тогда стало! Одно дело знать, что где-то на другом континенте люди голодают. И совсем другое смотреть голодающему человеку в глаза, не имея возможности помочь. Всё-таки, я неправильно выбрал профессию.
Весь день мы с профессором Коловратом тупо просидели во дворе. Вернее, я сидел, не зная, куда себя деть. А профессиональный историк работал. Он ничего не записывал. На исследуемую территорию нельзя внести ни одной лишней нитки. Приходилось запоминать. Мне однажды рассказывали, как на слете питерских «викингов» парень пошел отлить в ближайшие кусты. Справляя нужду, переодетый скандинавом человек начал понимать, что куда-то проваливается. Оказалось, что он в темноте зашел на какой-то болотный топляк, и сейчас медленно, но верно погружается с ним на дно. И едва он это понял, тут же начал доставать и отбрасывать от себя подальше современные предметы: стеклянную бутылку, между
