Небольшая группа провожающих собралась на старинном кладбище на окраине Рима. От холода серой итальянской зимы пробирал озноб. Майкл посмотрел вдаль — на город, на Ватикан — и вновь склонил голову, слушая молитвы за упокой души подруги. Немногие собравшиеся держали в руках молитвенники, Майкл же мертвой хваткой вцепился в конверт из манильской бумаги. Украшенный голубым гербом с распятием, этот конверт прибыл ровно неделю тому назад.
Она сама вручила его Майклу семью днями ранее на пороге его дома, когда он открыл ей дверь. Сидя на ступеньке лестницы, она ласкала собак Майкла — Ястреба и Ворона, гладила по животу то одного, то другого. Огромные псы радостно повизгивали, как щенята.
— Доброе утро, соня! — тепло улыбаясь, приветствовала его Женевьева.
В своем длинном белом пальто, с убранными в пучок волосами, она выглядела утонченно и благородно. На запястье — ниточка жемчуга, на шее — цепочка со старинным крестом. Майкл не мог не улыбнуться — так великолепно она смотрелась на фоне белого снега, в обнимку с лохматыми сенбернарами.
Майкл вышел за порог, в холодное зимнее утро.
— Если бы я знал, что ты приедешь…
— Что бы ты тогда сделал? Побрился? Навел порядок в доме? — со своим мягким итальянским акцентом произнесла Женевьева.
— Что-то в этом роде. — Майкл присел на ступеньку рядом с ней. — Приготовить тебе завтрак?
Она в ответ посмотрела ему в глаза. В ее взгляде светилась теплота, но в то же время и печаль, которую она не сумела скрыть. Никогда прежде Майкл не замечал за ней такого.
Они познакомились на поминках по жене Майкла. Женевьеву прислал отец Симон Беллатори, хранитель архивов Ватикана, выразить соболезнования от имени Ватикана и самого Папы по случаю смерти Мэри Сент-Пьер.
В том факте, что Женевьева на свои деньги содержала сиротский приют, заключалась своеобразная ирония судьбы; отец Симон не случайно послал именно ее. Майкл осиротел в раннем детстве, и хотя ему повезло и его усыновили люди, заменившие ему любящих родителей (теперь его приемные родители уже умерли), все же пережитое роднило его с обиженными судьбой и заброшенными, а также с теми, кто открыл для них свое сердце.
За полгода, прошедшие с момента первой встречи, отношения Женевьевы и Майкла развились и окрепли. Для него она стала как старшая сестра; она понимала его душевную муку и боль. В словах утешения она всегда была немногословна, но чутка, как человек, понимающий, что всякий переживает потерю по-своему и скорбь любого человека уникальна. Она не осуждала Майкла за прошлое и говорила, что некоторые люди одарены талантами, представляющими собой одновременно и дар, и бремя, и что все зависит от того, какое применение этим талантам найдет человек. Майкла такой взгляд на вещи поражал: она всегда, при любых обстоятельствах, умела находить хорошее и позитивное. Женевьева ничего не боялась и обладала способностью видеть свет и доброту даже в самой беспросветной душе.
— Что ж, соседями нас вроде не назовешь: от Байрем-Хиллз до Италии почти три с половиной тысячи миль. Сомневаюсь, что ты проделала этот путь только затем, чтобы позаимствовать у меня снегоочиститель.
Женевьева ответила улыбкой и негромким коротким смешком.
— Мне надо кое о чем тебя попросить. — Эти слова она произнесла быстро, почти выпалила, как человек, который испытывает потребность сказать что-то и оставить позади неприятный момент.
— Можешь просить о чем угодно.
— Пожалуйста, не торопись отвечать. Я попрошу тебя обдумать то, о чем сейчас расскажу.
— Хорошо, — согласился он, стараясь тоном успокоить ее.
По ее голосу он понял, что она колеблется. Он склонил голову, приготовившись сочувственно слушать; никогда прежде она не говорила так непонятно.
— Есть одна картина. Картина принадлежит мне, уже много лет она является собственностью нашей семьи. Это одна из двух знаменитых работ кисти неизвестного мастера. Картина пропала, и долгое время я считала ее потерянной, но недавно выяснилось, что полотно всплыло на черном рынке. В нем заключен семейный секрет, очень важный.
Женевьева умолкла и погладила Ястреба по животу. Заговорив снова, она не сводила глаз с собаки.
— Нет, я не хочу получить картину обратно; совсем напротив, я желаю, чтобы она была уничтожена прежде, чем попадет в руки человека, которому не должна достаться ни при каких обстоятельствах.
Майкл слушал и отчетливо понимал, что его просят пойти ради друга на преступление. Он посмотрел на конверт, который сжимал в руке, на голубой крест в украшающем его семейном гербе Женевьевы. Бесконечное мгновение тянулось, а ледяной воздух зимнего утра, казалось, проникал в самое сердце.
— За мной охотятся, Майкл. Преследуют, чтобы получить доступ к разгадке этого произведения.
— Как это «охотятся»? — Майкл мгновенно насторожился, в его голосе зазвучал гнев. Резко выпрямившись, он весь обратился в слух.
— У человека, жаждущего заполучить эту картину, нет сердца. Он лишен сострадания и не знает, что такое угрызения совести. Ради достижения цели он не остановится ни перед чем. Нет такой жизни, которую он пощадит, и нет злодеяния, которым погнушается. Он в отчаянном положении, и, подобно животному в капкане, готовому ради свободы отгрызть собственную лапу, он сделает что угодно. А ведь дорога, которая кажется ему спасением и на которую его должна вывести эта картина, на самом деле ведет к гибели.
— Откуда тебе это известно? — В голосе Майкла звучало одно лишь сочувствие, без тени скептицизма. — Не может быть такого, что ты торопишься с выводами? Охотиться за человеческим существом… Кто может быть настолько бездушным?
— Мне стыдно в этом признаваться, но человек, о котором я говорю, тот, кто меня преследует… — Женевьева посмотрела на Майкла, и в этом взгляде выразилась бесконечная печаль ее сердца. — Это мой собственный сын.
Майкл, не отводя взгляда от нее, пытался осознать услышанное. Ее глаза, в которых прежде всегда читалась внутренняя сила, теперь были как у заблудившегося испуганного ребенка.
Наконец, щелкнув медной застежкой темно-коричневой кожаной сумочки, Женевьева достала ключи от машины. Встала, пригладила волосы. К ней возвращались ее обычные выдержка и достоинство.
Майкл молча поднялся, встал рядом.
— Я не знаю, что сказать.
Приблизившись почти к самому его лицу, Женевьева нежно поцеловала его в щеку.
— Сейчас и не надо ничего говорить. Мне самой стыдно, что я тебя об этом прошу. — Она постучала по конверту из манил ьской бумаги, который он продолжал сжимать в руке. — Если ты откажешься, я пойму; более того, я даже надеюсь, что ты откажешься. Глупо было с моей стороны приезжать.
— Женевьева… — начал он, но не нашел, что еще сказать.
Она отступила.
— Я позвоню через неделю. — Она повернулась и пошла прочь.
