Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
тексты вышедших в 1988 „перестроечном“ году „Воспоминаний о Михаиле Булгакове“ и архивные подлинники в отделе рукописей Литературного музея, и сразу стали видны сознательные и целенаправленные выдирки известного своей ученостью и беспристрастием составителя, которому уже не мешала никакая цензура), и прежде всего дневников Е. С. Булгаковой в их первой, полной, не цензурованной автором редакции. Ибо множество новых данных и открывшиеся наконец пусть не полностью и не для всех (архив Булгакова в КГБ открыт только до 1936 года) секретные архивы требуют спокойного объективного изучения и осмысления. Отсутствие авторских редакций „Белой гвардии“ и „Мастера и Маргариты“ (а они есть, но пока недоступны ученым) мешает восстановлению подлинного образа Михаила Булгакова. И это не только проблемы текстологии. Заметим, что без такой многолетней, сложной и, главное, коллективной работы невозможно и сколько-нибудь основательное, действительно академическое собрание сочинений писателя. Сделано пока что все, чтобы оно как можно дольше не появилось (сюда входит и постоянная организация „групп“-фикций по изданию „академического“ Булгакова, лишь прикрывающих полное безделье умелой болтологией). Причем характерен иезуитский цинизм этого „сценария“: все хитро делалось и делается чужими, то есть нашими, руками, начиная со знаменитого открытого письма известных ученых (!), требовавших закрытия булгаковских архивов от ученых же. Умело раздутые разобщение и неизбежная борьба самолюбий в стане булгаковедов пока только мешали общему делу, а их письменные и устные ругательные отзывы друг о друге слишком часто сбивались на доносы»[24].
Разные редакции, отражающие разные этапы работы Булгакова над текстом «Мастера и Маргариты», порой обозначаются так:
«Черный маг» (1928–1929 годы);
«Копыто инженера» (1929–1930 годы);
«Великий Канцлер» (1932–1936 годы);
«Князь тьмы» (1937 год);
Вторая полная рукописная редакция романа (1938 год).
«Мастер и Маргарита» становится названием этого произведения только в 1938 году. Возможно, в порядке самоцензурной смягчающей правки.
С каждой новой правкой улучшалась литературно-стилистическая проработка романа. Но под конец начали прятаться антиатеистические «иголочки» книги.
Так, Берлиоз из редактора журнала «Богоборец» превратился в редактора безымянного «толстого художественного журнала». А доносчик Богохульский превратился в Алоизия.
Булгаков и Вера
Так был ли сам Булгаков богоборцем, атеистом-кощунником?
У Булгакова было церковное детство. Оба его деда были священниками, а отец, Афанасий Иванович Булгаков (1857–1907), — профессором Киевской духовной академии, оставившим ряд монографий по сравнительному богословию[25]. Крестный отец Михаила — профессор Киевской духовной академии Н. И. Петров. Венчал Михаила Афанасьевича святой новомученик протоиерей Александр Глаголев (он, кстати, тоже был богословом и выступал экспертом по делу Бейлиса). Знаменитый богослов протоиерей Сергий Булгаков также находился в родстве с Михаилом Афанасьевичем.
И все же уже через три года после смерти отца (то есть в 1910 году) его сестра Надежда записывает в своем дневнике: «Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие»[26]. Он не носил нательного крестика[27]. Были и увлечения наркотиками. Его первой жене пришлось делать аборт еще до венчания… Не стоит удивляться, что он делал довольно едкие зарисовки из церковно-приходской жизни. Свидетельства о его участии в литургической жизни Церкви мне не попадались.
И все же то, что казалось окончательным 18-летнему подростку в 1910 году, потом менялось.
Одной из причин разрыва с первой женой (Татьяной Николаевной) было ее откровенно враждебное отношение к религии[28]. Третья же его жена — Елена Сергеевна Булгакова — вспоминала: «Верил ли он? Верил, но, конечно, не по-церковному, а по-своему. Во всяком случае, когда болел, верил — за это я могу поручиться»[29].
Рудиментарная церковность в его доме сохранялась: была и рождественская (а не новогодняя) елка для детей[30], была и молитва: «31 января 1934. Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: Господи! Только бы и дальше так!» (дневник Е. С. Булгаковой[31]). «6 января 1939. Миша сказал мне очень хорошие вещи, и я очень счастлива, в честь чего ставлю знак», — записано в дневнике Елены Сергеевны, а в рукописи дневника она проставила знак, ясный только ей и Булгакову. Это крест со множеством линий, исходящих из точки перекрещивания.
И до хулы на Бога и Церковь Булгаков все же никогда не доходил. Ему пробовали заказывать антирелигиозные пьесы — и он отказывался (и это в 1937 году!)[32].
Вот булгаковский дневник: «19 октября 1923. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ… 26 октября 1923. Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога… 27 октября 1923. Помоги мне, Господи»[33]. «Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял как можно дольше — качество постройки несколько смущает»[34]. «В конце жизни пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах… А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»[35]
«Помоги, Господи, кончить роман», — так был надписан Булгаковым один из черновых набросков к главам романа в 1931 году[36].
Есть и личное признание Булгаковым послесмертия. С. Ермолинский передал слова Булгакова, сказанные ему в 1940 году: «Мне мерещится иногда, что смерть — продолжение жизни. Мы только не можем себе представить, как это происходит… Я ведь не о загробном говорю, я не церковник и не теософ, упаси Боже. Но я тебя спрашиваю: что же с тобой будет после смерти, если жизнь не удалась тебе? Дурак Ницше… (Он сокрушенно вздохнул). Нет, я, кажется, окончательно плох, если заговорил о таких заумных вещах. Это я-то?..»[37]
Михаил Булгаков в стихах своего брата Николая[38] отмечает строки, в которых выражается православное верование во «встречного ангела» — «ангела смерти»:
Войдешь без слов, мой гость случайный.
Как зачарованный вопьюсь
Глазами в лик необычайный.
Скажу — готов и не боюсь.
Комментарий Михаила Афанасьевича: «Скажу — готов и не боюсь. Верно и сильно»[39].
Так что Булгаков, пожалуй, не был повинен в том грехе, который вызывал наибольшее отвращение у Данте: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства самое глупое, самое подлое и самое вредное верить, что после этой жизни нет другой» (Данте. Пир. 2, 8)[40].
Но более, чем скупые записи дневников, в том, что у Булгакова был опыт искренней молитвы, убеждают его книги.
Вспомним последние строки «Белой гвардии»: «Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
