и начала лить, разбрызгивая чай повсюду и уже почти в слезах, пока Май не сказала — точнее, гавкнула — ей в ухо: отнеси стакан на кухню и всё, а там стояли Мехар и Харбанс, кусая кулаки, чтобы не расхохотаться.
— Зря мы над тобой смеялись, — признала наконец Мехар. — Прости.
— Почему, ну почему я не подняла крышку?
— Запаниковала.
— Они подумают, что я глупа.
— Пусть думают что хотят.
— Я не позволю им считать себя идиоткой.
— Какой же у нее снобский язык! — замечает Харбанс.
Гурлин вздыхает и поднимает лицо к потолку. Закрывает глаза.
— Мне нужно подышать воздухом.
— Ну-ка ложись, — говорит Мехар, начиная уставать от стенаний Гурлин. — Давай. Возьми меня за руку.
Пауза.
— Это моя нога, — доносится со стороны Харбанс.
Они смеются. Мехар чувствует прилив храбрости. Она переворачивается под скрип грубых веревок чарпоя.
— Слушайте, а ваши с вами говорят? По-настоящему?
— Немножко, — осторожно отвечает Гурлин. — Он часто ругается. Не на меня. Просто себе под нос. А ваши?
— А ты знаешь, который твой?
— Нет конечно.
— Вообще-то можно просто узнать у Май, — произносит Мехар, как бы дразня Гурлин, которая, едва не поперхнувшись, спрашивает, не сошла ли та с ума.
— А мой назвал меня большой силачкой, — говорит Харбанс. — Во время этого. Хлопнул по заднице и назвал большой силачкой.
Все три прыскают, только у Харбанс выступают настоящие слезы, и она утирает глаза. Мехар дотрагивается до ее плеча.
— Мой больше молчит, — говорит она и вспоминает, как он назвал дом недобрым. Силясь представить, каким все было раньше, когда тут жили только Май и трое братьев, она холодеет, поняв, что совсем не слышит смеха. Ее глаза обращаются к закрытому окну, единственному в этой комнате из некрашеного камня. Окно не застеклено, черные лакированные планки ставней нужно поворачивать по очереди, вручную. Неужели Май тоже стояла у этого окна, когда была молода и только что вышла замуж?
— Вам обеим предстоит многому научиться, — произносит Гурлин, не упуская шанса хотя бы отчасти восстановить свое превосходство. Она снова ложится и устраивается поудобнее. — Где моя шаль? Я слышу комара.
— Держите, сестры, — говорит Мехар, и они берутся за концы шали.
Шаль вздымается и опускается парусом, закрывая их лица.
4
Это их второе воскресенье замужем, и за час до захода солнца Мехар, Гурлин и Харбанс влезают в какие-то старые одежки, поднимают гигантский плескучий чан и тащат во двор, на подстилку. Воздух в этот час упоительно теплый, духота прошла, и братья вне поля зрения. Они думают, что в такие вечера мужья ходят на базар, хотя им и об этом ничего не говорилось. Может, в карты играют, предполагает Мехар, как будто ей известно это занятие. Все три поддергивают шальвары и подвязывают старыми джутовыми веревками, обнажая ноги до коленей.
— Листья всплыли, — говорит Гурлин, ища способ отвертеться от рутинной задачи, тягостнее которой для нее только отмывать от грязи шпинат. Но Харбанс это не по нраву, она указывает, что в них еще полно чернил. Они берутся за руки, образуя треугольник, и ступают друг за другом внутри чана, а листья индиго выскальзывают у них из-под ног. Вода, словно отвечая на вопрос, подымается до икр, и ноги начинают работать, вверх-вниз-вверх-вниз, буруны бушуют и брызжут, краска выдавливается наружу. Женщины не разговаривают, достаточно того, что нужно держать равновесие, вода медленно темнеет, их одежда тоже, индиго окрашивает им ноги, брызжет на живот и лицо, но они не сбиваются с такта: вверх-вниз-вверх-вниз, минута за минутой, и только когда солнце уже зашло и вовсю светит луна, они расцепляют руки и сгибаются пополам, отдышаться.
— Через неделю опять, — говорит Харбанс, пока они волокут чан на место, к стене дома.
— Типун тебе на язык! Наверняка уже хватит! — причитает Гурлин.
Мехар молча берет ломкое мыло у колонки и принимается оттирать голубые полосы на ногах. Все равно хозяйка Май. Она сама решит, когда пора покрасить свадебные простыни, запачканные кровью, и вывесить сушиться.
5
— Мехар! Надо развести огонь!
— Да, Май, — вздыхает Мехар, отставив ведро с молоком, и проходит в дом; в голове роятся беспорядочные мысли.
Когда она выгребает золу, является Май и пинает бочку с мукой, чтобы проверить, много ли девушки берут для себя.
— Вы втроем лопаете больше мужчин, — говорит Май. — В следующий раз берите вдвое меньше.
— Как прикажете. Но мы съедаем всего…
— Хоть одна из вас уже понесла? — спрашивает Май, своеобразно меняя тему.
— Нет, Май.
Смелее, подбадривает себя Мехар, замедляя движения.
— Наверное, первой должна родить Гурлин. Она же старшая.
— Эта дура не знает, как обращаться с чайником.
Мехар делает глубокий вдох носом и медленно выдыхает ртом.
— Она и замужем тоже за старшим?
Мехар поднимает глаза: Май буравит ее взглядом, в котором читается жутковатое веселье, и не произносит ни слова.
— Нам необязательно это знать, — быстро говорит Мехар, горько жалея, что спросила.
— А ты уверена, что я каждый раз посылаю одного и того же сына? — Май уже не просто весела, а хохочет. — Ну и вид у тебя!
Она гладит ее по голове — Мехар ненавидит это движение, ничего материнского в нем нет.
— Да шучу я. Но ты права. Вам это знать необязательно.
Выражение ее лица меняется, улыбка тает.
— Скажите спасибо, что у вас нет свекра, который лапал и щупал бы вас каждую ночь.
Она легонько треплет Мехар по волосам: беседа окончена.
— Зола. Продолжай.
И Мехар продолжает со всем усердием, желая поскорее управиться и убежать отмываться, где-нибудь так на час. Если так себя чувствуешь, просто задав вопрос, больше их не задавай. Работай, и все. Она и работает, то есть они работают.
Разбивают сахарные головы. Собирают хлопок и гуаву. Сгребают навоз. Выгребают угли. Срезают мозоли у Май. Доят коров. Готовят еду и всё для этого. Красят шальвары. Отглаживают дхоти[4]. Подметают двор. Поливают его водой. Высушивают двор. Натирают блюда. Ходят на рынок. Ходят в храм молиться о рождении сыновей и о долголетии мужьям. Дочиста отскребают каменную ванну от мха. Пришивают пуговицы. Кипятят чай. Принимают роды у коров. Убирают буйволиное дерьмо. Ходят испражняться среди высокой пшеницы, парами. Принимают ванну, когда еще не рассвело. Едят последними. Уходят к себе, чуть стемнеет. Каждая планка ставней повернута, окно захлопнуто, луна на небе, вуали прочь. И все равно еще темнее.
6
— Ты уже привыкла к здешней жизни.
Большим пальцем он гладит ей щиколотку, взад и вперед, взад и вперед. Мехар щекотно и хочется отдернуть ногу, но