сомнением спрашивает Мехар.
Сообща, по-сестрински, они решают, что чай нужно сделать как обычно, в латунной кастрюльке на огне, потом сцедить в медный сосуд и уже оттуда перелить в чашки. Они действуют споро, лавируя в тесном пространстве — если встать посередине и развести руки в стороны, пальцы коснутся стен. Их жилище — фарфоровая комната, которая угнездилась чуть поодаль от дома и названа так в честь набора из шести бело-синих тарелок в китайском стиле, стоящих высоко на каменной полке. Когда-то они приехали вместе с приданым Май. Гораздо ниже полки, на уровне пояса, проложена бетонная плита — женщины готовят на ней еду, — а еще ниже стоит глинобитная печка. К концу комната расширяется, так что можно поставить перпендикулярно друг к другу пару чарпоев: на этих плетеных кроватях всем трем и приходится спать.
— Вот морока, — говорит Харбанс, цедя чай в чайник. — Это мне больше посуды мыть.
— Так пьют чай англичане, — говорит Гурлин. — Май сказала.
Она с улыбкой рассматривает медную вещицу, любуясь своим отражением на ее сияющем боку. Поворачивается в профиль.
— Очень даже красиво.
— Май ведет с тобой такие разговоры? — спрашивает Мехар, и они с Харбанс насмешливо переглядываются.
— Она ко мне очень хорошо относится. Думаю, я похожа на нее саму в молодости.
— Серьезно? — говорит Мехар.
— Мы обе высокие. Стройные… — Гурлин поводит бровью в сторону Харбанс. — Мне кажется, я замужем за старшим.
— Естественно, — отзывается Мехар.
Надо признать, Гурлин такая и есть. Высокая, стройная — и красавица. Правда, ее красоту отличает некая терпкость: плотно сжатые губы, резкая линия скул — все чересчур, считает Мехар. После того как три новобрачные встретились и поговорили впервые, Мехар и Харбанс ушли, поправляя одежду, точно Гурлин взглядом прощупала их на предмет возможного соперничества.
— Тогда давай, мини-Май, неси это, пока старшая Май не прибежала, — вмешивается Харбанс.
Удовольствие на лице Гурлин тает.
— А почему я?
— Ты сказала, что знаешь как, — напоминает Мехар, беря чайник и пытаясь всучить его Гурлин, которая сопротивляется.
— Мехар! — зовет Май. — Нам что, умереть от жажды?
Они леденеют, потом Мехар ахает и нащупывает вуаль.
Сквозь вуаль все видится в красной дымке: на искристом матовом фоне движутся тени-фигуры. Низко наброшенная ткань почти полностью скрывает лицо Мехар, и только уткнув глаза в пол она может видеть хоть что-то. И что же? Собственные запястья в белых и красных браслетах; руки и чайник; раскрашенную краской ступню и серебряные колокольчики вокруг щиколотки, которые звенят, пока она идет через подметенный двор. Руки у нее трясутся от страха опозориться, а значит, опозорить семью. Тогда ее ждет крепкая пощечина. В поле зрения попадает краешек стола, и Мехар останавливается, медлит, прислушивается, хотя сердце колотится так, что ничего не расслышать. Ужасно жарко. Хочется есть. Сколько времени прошло с обеда? Она слизывает пот над губой. При ее приближении разговор за столом смолкает, словно ей вдруг решили выразить почтение.
— Пожалуйста, наливай.
Это точно его голос. Та же хрипотца и та же медная твердость. Кажется, он донесся справа. Она старается, не шевеля головой, подсмотреть через верхнюю часть накидки, где ткань тоньше. Бесполезно.
— Ждешь, когда ангелы помочатся? — сухо спрашивает Май.
Так, они решили, надо наливать через змееносик. Мехар делает шаг вперед — на щиколотке звякают колокольчики. Одной рукой она слегка отодвигает от лица вуаль — и область видимого внезапно расширяется. Квадратный коричневый стол и четыре стеклянных стаканчика, обычные стаканчики, составленные в шеренгу. Нетерпеливо притаптывает Май, точнее ее нога в молочно-зеленой штанине. Рядом — трое ее сыновей, видных только от пояса вниз. Первый сидит, поджав одну ногу под себя. Другой — скрестив ноги. И третий: колени раздвинуты, пальцы барабанят по дубовой раме чарпоя. Она уверена, это его пальцы, они выглядят такими шершавыми. В мозолях. Мозоли! Мехар наклоняется и разливает чай, начиная с Май и дальше, вправо, с облегчением от того, что все идет гладко. Его стакан она наполняет последним, а пока льется чай, смелеет и приподнимает вуаль еще чуть-чуть, и краснеет, увидев его красивые запястья, тунику, ладно облегающую торс, открытый воротник…
— Можешь идти, — говорит Май, зоркая Май, и Мехар тотчас роняет вуаль, которая снова закрывает ее губы, плечи, да так быстро, что запутывается в длинных ресницах; затем поворачивается и уходит.
3
В те вечера, когда никого не настигает шлепок по плечу от Май и приказ идти в заднюю комнату и ждать, Мехар ложится в фарфоровой на одну кровать с Харбанс. Гурлин занимает кровать одна, но она подвинула подушку вверх, так что они спят головами друг к другу. Сегодня Гурлин ерзает и вертится, как гепард, к которому пристала муха.
— Спи, — говорит Мехар. — Она подымет нас ни свет ни заря.
— Она меня подымет ни свет ни заря, — уточняет Харбанс, широко зевая.
— Тебе сам бог велел доить, Харбанс: руки коромыслом и спина как у буйвола, — говорит Мехар мрачным голосом, точь-в-точь как Май.
Харбанс смеется и с усилием переворачивается, боднув Гурлин, которая садится, подтянув колени к груди, и начинает покачиваться в темноте. Кровать скрипит.
— Спи, — снова говорит Мехар. — Хватит думать.
— Не могу, — отвечает Гурлин. А затем: — Не понимаю, почему я здесь оказалась?
— Я бы не стала так говорить, — Харбанс предостерегающе показывает на стену.
— Папа обещал мне богатую городскую семью. Сказал, я буду мемсахиб[3].
— А вместо этого ты здесь, — говорит Мехар, — на узкой кровати вместе с парой лишенных всяких иллюзий девушек, которым кажется, что они вышли в люди. Ты это хочешь сказать?
— Я другое имела в виду.
— Но звучит именно так. Мы теперь должны помогать друг другу.
— Ты подои за меня, а я подою за тебя, — добавляет Харбанс.
— Именно, — продолжает Мехар. — Ты что, еще дуешься из-за чайника?
От стыда у Гурлин снова щиплет глаза.
Они попросили еще чаю, но Гурлин преградила Мехар дорогу и заявила, что отнесет его сама. Она тоже способна произвести впечатление на мужа, кто бы из троих им ни был. Она низко опустила вуаль, прошествовала к столу, разлила чай действительно эффектно, изящно изогнутой струей, аккуратно и равномерно наполнив чашки. А потом один из братьев сказал:
— Мне не нужно. Можешь влить обратно.
В поле зрения Гурлин показалась рука, отодвигающая стакан к середине стола.
Она застыла с чайником в руках. Влить обратно? Но как? Этого она и ее новые сестры не обсуждали. У нее пересохло в горле. Мысленно она видела, как все уставились на нее — женщину, которая ослушалась мужчину, члена семьи, заставила мужа стыдиться. Она взяла стакан, поднесла прямо к носику
