все страдания жизни. Они брали их на себя. Они могли понять причину беды и подсказать выход. Вот кто такие пророки, братан. Ты не сравнивай этих тупорылых лентяев с ними, – сквозь зубы проговорил Искандар.
Дядя Муртуз обиделся и отругал Искандара. Он сказал, что эти тупорылые лентяи приняли их и заботятся, как могут. Искандар отвечал,что остается при своем мнении. Скотоводческие народы всегда агрессивнее земледельческих: частое употребление мяса вызывает воинственность. По нашим чабанам, однако, этого не скажешь. В последнее время мяса в хинкале становится все меньше. Чабаны начали жадничать. Искандар говорит, что они лентяи, трусы и жмоты. Старый чабан Кунма готовится к обеденному омовению. Он снял сапоги, развернул портянки. Указательным пальцем ковыряется между разомлевшими пальцами правой ноги. Подносит палец к носу, нюхает, потом резко отводит в сторону.
– Говорят, эти русские сильно обижаются, когда в их дом заглядывают через окна? – вдруг спросил Кунма дядю Муртуза.
– Наверно. Кому это приятно? – пожал плечами дядя.
– М-да-а… Говорят, они очень капризные, эти русские! – Кунма, морщась, зевает, раскрыв пасть с полопавшимися облезлыми губами.
В трещинах губы у него белые, бескровные. От разреженного воздуха нос у Кунмы большой и вздутый.
– Капризные, но не очень, – лениво взглянул на Кунму дядя Муртуз.
Искандар, полулежа, молча улыбался. Его лицо было ясным, как у младенца. В последнее время он рассказывал сны и часто бредил. Ему виделось, как по снежному склону Валиял спускается табун ярко-красных скакунов. Разгоряченные, взмыленные кони несутся вниз галопом, поднимая в воздух миллионы кристалликов прошлогоднего снега. Порой в забытьи Искандар толковал о войне и сражениях.
– Не к добру этот человек у нас на куше, – сказал Арчиял Кади, чабан с безгубым ртом, в углу которого всегда торчит потухшая сигарета.
– Лентяи… как пить дать, лентяи! Тысячелетиями чабаны здесь – и не построить ни единого дома, не обустроить быт, даже топлива не запасти, – как бы разговаривая сам с собой, устало бормотал Искандар. – А он решил их с пророками сравнивать… Муртуз! – заревел он вдруг, поднимаясь. – Муртуз!
– Да успокойся ты, бес! Разорался тут! – улыбаясь, как ребенку, Муртуз помог Искандару подняться на ноги.
– Пророки, братан, – это не наши чабаны, возлюбившие рабство вольного труда. Это люди, причастные к высшей истине, которая недоступна нашему разумению.
– Искандар, что это с тобой происходит? Откровения какие-то… – Дядя Муртуз подхватил Искандара под мышки.
Я не знаю, как выдерживал Муртуз: от Искандара несло запахом разлагающегося, смердящего мяса. На горы осели беспросветные, хмурые облака. Пошел мелкий, моросящий дождь, и казалось, что не будет ему конца. Из оврагов спустился ползучий шершавый туман. Полудревесные корни травы кюллу намокли, и уже нечем было топить очаг. Ночью некоторые чабаны украдкой сосали сахар или конфеты. Свои сладости каждый держал в тайнике. Я находил их и потихоньку воровал. Мне казалось, что чабаны поглядывают на меня с подозрением. Они прибегали к разным уловкам: перепрятывали конфеты и ставили скрытые метки. Я разгадывал эти знаки и, вроде бы, не оставлял следов для подозрений. Некоторые чабаны ругали моего отца: почему он редко привозит что-нибудь сладкое сыну? Отец отвечал, что мужчине не к лицу употреблять много сладостей. Арчиял Кади сказал, что, если позволять ребенку воровать по мелочам, он, повзрослев, возьмется за крупое. В назидание Арчиял Кади даже поведал притчу, каксын-воришка перед казнью откусил язык своей матери, которая в детстве дозволяла ему воровать. Отец меня ругал, но не бил. Он говорил, что самое большое его достояние – честное имя. Он говорил, что за всю свою жизнь не украл даже яблока из колхозного сада.
– О Аллах, за что Ты мне шлешь столько страданий, ведь я исполняю каждое Твое предписание! – слышал я иногда после молитвы вставленные в «Дуа» слова моего отца. На душе становилось тревожно, и смутно. За что должен страдать отец? Вроде он живет не так, как дядя Муртуз. Иные слова в молитве отца меня возмущали. – Твой покорный раб! – говорил он, прося о пощаде, о снисхождении, о благополучии, покое и радости для всей семьи, для рода нашего и для нации нашей. Он просил отогнать от нас беды и войну. Отец особенно страшился какой-то, непонятной для меня, войны, он перечислял все дурные последствия ее и просил Всевышнего о ее отсрочке. Отец ругал меня, если во время «Дуа» я не говорил «Амин», держа руки перед собой. Он терпеть не мог моего упрямства и считал мои дурные наклонности (в том числе воровство) наследием крови материнского рода. Дядя Муртуз как-то сказал, что не понимает отца; как тот носит партбилет, исправно платит членские взносы и отчаянно молится Аллаху– таале. Он называл отца странным типом. За это я крыл дядю Муртуза матом и даже пробовал кидаться в него камнями.
– Ах ты, дурачок, узнаю тебя, сопляка, – говорил он тогда, похлопывая меня по шее и теребя мою шевелюру. Он с гордостью напоминал мне о знатности нашего воинского рода, о нашем наследственном свойстве – не думать о последствиях в момент опасности. Дядя Муртуз с особенной нежностью упоминал о бешеной крови, которая течет в наших жилах и которая досталась нам от наших воинственных предков. Дядя уверял меня, что мы должны гордиться этим благороднейшим даром, отличающим нас от других, обыкновенных людей, У него появился налет загара на лице, щеки стали сухими, красными, и четче обозначились контуры небритой бурой щетины. В эти дождливые дни мы спали в бурках, хотя на других кушах встречались палатки, вмещавшие целую бригаду. Моя бурка была старая, дырявая, и ночью, особенно под утро, у меня мерзли ноги и промокал бок, на котором я лежал. Приходилось подниматься и переворачиваться на другой. Иногда дождевая вода просачивалась к шее,а оттуда – к затылку и на спину. Я часто вспоминал наш застекленный уютный балкон с коврами, кровать с простынями, душистый хлеб, золотистые поспевшие абрикосы и веселый гомон ребят на запрудах горных речушек. К нам на куш пришла русская семья – отец, мать и дочка. Они каждый год прилетают сюда на вертолете. Отец – молодой профессор, крупный ученый – знал тут всех. Звали его Геннадий Михайлович, а чабаны – просто Гена. В первые дни мы ели их консервы, но потом и они кончились. Дочь профессора Галина, белая, стройная, в простом летнем платье с открытыми плечами, улыбалась всем. В день приезда она с восторженным визгом кинулась на шею Иллару – конопатому рыжему пацану, сыну старого чабана Кунмы. Иллар топтался на месте, смущенно улыбаясь и отводя глаза. Галина спрашивала, получал ли он ее письма
